Отпуск насчитали ему более трех месяцев — гуляй недогулянное за всю жизнь! На все хватило: и рыбу ловить, и плотничать, а под конец и в гости съездить.
Сходился с новым начальником Стрежнев трудно, а по правде, говоря, и не хотел: слишком свежа была память о Панкратыче. Они даже жили по соседству — крыльцо в крыльцо. Так сжились, что уж не различали ни производственных, ни житейских дел. Не сразу, конечно, с годами все утрясалось, находило свое место и наконец утряслось так, что теперь только бы и жить, и на́ тебе: умер! А тут и самому — уходи с флота!
И было у Стрежнева тайное возмущение, будто молодой этот явился виной всему, встревожил тихую устоявшуюся жизнь.
Чижов тоже знал, что Стрежнев один из лучших капитанов, от которого многому можно научиться и самому. Знал и о его былой дружбе с Панкратычем, про себя хотел бы тоже такой дружбы, тем более что и жил в квартире прежнего начальника. Но со знакомством не навязывался, выжидал и, как казалось Стрежневу, «стриг его под одну гребенку» вместе со всеми. И это обижало еще больше.
К Сосновке подъезжали на исходе дня.
Машина бежала к пологому берегу заснеженной Унжи. Веером расстилались по гладкому полю реки тощие метельные хвосты. Поземку тянуло туда, где стоял возле дороги катер. Стрежнев против воли поднялся в кузове и глядел на приближающуюся «свою» посудину.
Господи, каким одиноким казался катер на пустынном заснеженном берегу! Он избочился, привалившись к сугробу, рея на мачте покосилась, с нее свисали концы антенны, окна рубки залепило снегом, борта поржавели...
Каким-то особым чутьем Стрежнев почувствовал, что все это добром не кончится. Он опять вспомнил весь разговор с начальником, опять глянул на заснеженный катер, и тоска в нем исподволь начала расти, шириться.
Поднатужась, машина выползла со льда на берег и стала возле катера.
— Выгружайсь! — открыв дверцу, бодро крикнул шофер. И Стрежнев поморщился: «Легко сказать «выгружайсь» — на голый берег. До Сосновки вон еще добрых два километра. Какой тут к черту ремонт на пустоплесье!»
Из кузова им сбросили новый винт, лом, кувалду, подали аккумуляторы, связанные попарно резиновые сапоги, сумку с инструментом и рюкзаки.
Когда все это сиротливо зачернело, утопая в снегу, и кузов снова захлопнули, разжалованный капитан пошутил сверху:
— А на катере-то у вас, знать, птички гнезда вьют...
Заглушая урчанием смех, машина стрельнула дымом и покатила дальше, к поселку, все тише звякали блестевшие на ее колесах цепи.
А Стрежнев с Семеном остались стоять на дороге у своих рюкзаков, обиженные и растерянные.
По крыше рубки, и вправду, невинно прыгали две зеленовато-серые синицы, подергивали длинными хвостами, тонко, жалобно попискивали в холодной заснеженной тишине.
— Вьют... — зло повторил Стрежнев. — Тебя бы сюда, оглоеда... А то сидишь, завернулся в шубу.
— Ну, что будем делать? — спросил Семен.
— А что... Надо хоть с дороги убрать все. Ну, дослужился на старости лет!.. — и он выругался. — Как будто не нашлось кого помоложе. Сунул... сопляк! Ох уж начальство пошло, и откуда прислали. Этот — не Яков. «Поедете в Сосновку...» Вон она, Сосновка. До нее еще идти — упаришься...
Перетащив пожитки к катеру, они заметили поодаль вылизанный метелью комель старой осины, пошли, сели на него.
Метель почти совсем улеглась, и теперь белело вокруг ровно и гладко, как в январе. До весны, казалось, еще ох как далеко!
Закурили, осторожно приглядывались к катеру.
— Хорош... — оценил Семен.
— Лучше некуда, со дна краше.
— А кто на нем плавал ту навигацию?
— А мне все равно! Не допытывался, — ответил Стрежнев. — Механиком вроде Гришка Трепло.
— Ну-у!.. Там движок-то, наверно, хуже тарантаса.
— А ты думал, тебе под пломбой!
— Без мастерских нечего и связываться, — пал духом Семен. — Только опозоришься. Ты как хочешь, а я не дотронусь.
— А у меня прямо руки чешутся. Сейчас... Я свое отышачил. Теперь вы валяйте с новым начальником.
Неожиданно проглянуло солнце, и всюду помолодело, снег засветился свежо, наивно.
А они все сидели, закуривали по новой и будто испытывали друг друга в терпении. Подходить к катеру обоим было страшно: пока сидишь поодаль, он вроде бы и не твой, можно еще поглядеть и уйти. Наконец Семен не выдержал:
— Может, в нутро заглянем?.. Посмотреть хоть, — ему не терпелось глянуть на двигатель. — Ключи у тебя?
— На вота, иди. Любуйся.
Семен взял ключи и закосолапил к катеру. Стрежнев наступил на окурок и пошел тоже.
С кормы, где было пониже, они залезли на катер, скользя валенками по накренившейся палубе, обошли кругом, заглянули в люки, покачали изогнутые полуотвалившиеся леера, поспинали кое-где с палубы снег. Семен хотел идти в машинное, но Стрежнев уже остановился у рубки. Зашли. Было в рубке темновато, и Семен сходил, протер снаружи тыльной стороной рукава стекла. Стрежнев попробовал: оба рычага — регулировки газа и реверса — ходили легко, не заклинивало. Но штурвал крутился туго, хотя руль был свободен — на весу.