Федор хлопнул себя по коленкам, чуть не упал со стула, вскочил, полотенцем стал вытирать глаза.
Стрежнев зашелся беззвучно, только дергался его живот, отчего и стол дергался. Семен скорее схватил стаканы и держал их на весу, пока капитан отсмеется.
Им было спокойно на этой брандвахте. Хоть и стояла она под окнами главной конторы, но сюда никто не заходил. Всю зиму на ней размещались конторские кабинеты: саму контору ремонтировали. Лишь с неделю как служащие со всем своим хозяйством снова перебрались на берег, и Федор остался один, ждал весны, чтобы идти на буксире в затон ремонтироваться. Жена к нему из затона приезжала редко, кочегары к весне уже разбежались, остался один, из Сосновки. За отопительным котлом глядел Федор сам, и, конечно, получал кочегарские.
И вот нежданно-негаданно явились свои — затонские! Насидевшись, как сыч, один, Федор теперь был так рад! А тут еще и внук подоспел.
Рад был Федору и Стрежнев. За этим застольем поотошел он душой, подобрел, будто вернулась вдруг прежняя бойкая, веселая жизнь.
— Вот поокрепнет, пойду глядеть, — мечтал Федор о внуке. — Эх, жись, ты, жись!.. И когда прошла, вот восьмой внук уж. И все не дома, а этого не отпустим, наш! — И поднимал глаза на Стрежнева. — Говоришь, все? На берег?.. Унесла наши годочки река! Сколь осталось-то?.. Два месяца. И мне — три только, ведь годки мы с тобой: Вместе будем теперь окуней-то ловить, внуков приглядывать. Как глаза-то, ничего, видишь?
— Да вроде не хуже.
— А так до Макарья бы и сплавал с тобой. Уж больно любо! Эх!.. Первый рейс, в деревнях на берег выходят, глядят. А в Макарье!..
И Стрежнев, слушая Федора, сам вспоминал, как на вторые, а то и на третьи сутки, пробиваясь сквозь ледяные заторы, приходили в старинный город Макарьев: с огромным монастырем на горе. Давно это было, а виделось — как вчера.
У высокого берега уже стояло много самоходок, буксиров, барж, пришедших в Унжу с Волги. Обычно здесь пережидали, когда очистится в верховье русло, чтобы идти дальше следом за волжским караваном.
Бывало, простаивали и по три, и по четыре дня: то река льдом забита, то воды мало, то туман прихватил... Здесь же у берега заканчивали спешный ремонт. Перелезали через леера соседних катеров друг к дружке, выслушивали вместе двигатели, а потом гадали, какова будет вода, где какой ожидается сплав, кто куда на своем катере идет.
А к вечеру на каком-нибудь волжском буксире включали радиолу. Она заглушала грачей на березах по угору. И тут, под березами, на сырой и холодной луговине, начинались танцы. Макарьевские девчонки все вываливали на берег — и до утра крутилась, страдала томным голосом радиола. А дальше она не смолкала уж и днем, пока вся «флотилия», загудев, заработав винтами, не отходила на стрежень — снова подвигалась к верховьям вплоть до самых мелких речушек — многих притоков Унжи.
Прощались, долго выли сиренами, махали с угора и с катеров...
А недели через две-три спускались поодиночке катера вниз. И опять были под высоким берегом встречи, но теперь без музыки, мимолетные и не всегда веселые, а часто с выговорами, со слезами... Радость не живет одна.
Случилось, из такого вот рейса, приглядел, привез себе Стрежнев и жену — молодую наивную «макарешу» Аню.
И стала она плавать с ним на катере матросом. Долго не могла привыкнуть, не спала по ночам: все казалось, катер относит от берега; колола буксирным тросом руки, глохла от двигателя... Но к концу первой же навигации обтерпелать, научилась стоять за штурвалом, читать судоходную обстановку.
Потом подкатила война.
И осталась Анна на катере сама хозяйкой. Навигацию плавала за капитана, тянула, думала, отвоюется, вернется...
Возвратился Стрежнев через пять лет. Цел, невредим, лишь слегка обгорел в танке. И снова — река. В затоне появились новые катера — дизельные, а Стрежневу, танкисту, не надо было и переучиваться. Вскоре подрос сын Игорь, заменил мать — стал по летам матросить у Стрежнева... И вот уж семь лет, как закончил водный институт, инженер. Теперь и последняя, Нинка, врач вон. «А я, значит, пенсионер. Да неужели?! И когда все прошло? Э-эх-ма...»
А мороза все не было.
На третий день вспомнили Стрежнев с Семеном о своих рюкзаках с продуктами, погребенных в катере, расстроились: в оттепель могло все испортиться. Стрежнев набросился на Федора: