— Ну, как-то так, — ответил ей в тон профессор, не удержался и хохотнул. — Память, орешек. У этих камней есть память. Чем они были и чем должны стать, когда попросят. К счастью, здесь находится целая академия инженеров, чтобы их научить.
Меральда тут же представила, как Иона Флетчберг уговаривает непокорные балюстрады восстановить изящные формы. Выглядит глупо, где-то даже смешно. Её монотонный голос и замешательство камней, которые на протяжении тысячелетий были чем-то иным и теперь не понимают, почему следует внять просьбам архитектора. А умеют ли камни мыслить? Пусть не все, но может, существует такая разновидность. А говорить? Известно, что минералы охотно взаимодействуют друг с другом и в симбиозе порой раскрывают новые способности. Что, если натаскать эти кусочки памяти на имитацию человеческого облика, добавить пласт разума, речевой аппарат и, конечно же, поместить в руку веридикт? Не получится ли из них кто-то такой же инородный, лишённый естественности, картонный, как глава гарнизона? Бездушный голем, нисколько не догадывающийся, что бутафорские глаза выдают окружающим его природную холодность, чуждость и мертвенную пустоту? Какой бред. Галиард Первый не стал бы признавать бастарда в конструкторе, собранном из заскучавших камней. А если бы и стал, фармация слишком печётся о чистоте общества, чтобы позволить правителю выпустить в тесный мир нечто подобное. В противоположность брату, Алес был живым огнём, бесконечной эмоцией, вихрем, срывающим крыши. Вот и сейчас он наблюдал за отрешённой задумчивостью Меральды и тихо посмеивался. Девушка вдруг предположила, что любой камушек под её ногами может быть наделён своеобразной магией. Рано или поздно они смешиваются и рождают неведомое. Иссушают землю, сеют туман, создают химер и толкают людей на необъяснимые поступки. И стала шагать аккуратнее.
Ухабистая дорога пролегала сквозь пшеничное поле; первые колосья едва набирали цвет. Серые плиты закрывали солнце подобно тучам, и свет падал, как через гигантскую инверсную решётку, полосуя ниву на косые ромбики. По разбитой колее легко угадывался вид транспорта, которым пользовались под Хэндскаем. Наверное, Алес договорится с каким-нибудь фермером, и они понесутся к дворцу в кузове телеги. Девушку это не смущало, наоборот, болтанка по кочкам казалась лучшей альтернативой стоянию перед многочисленными мостами. Её образу уже не может навредить ни дорожная пыль, ни прилипшие соломинки, ни даже запах конского навоза. Но почему профессор упрямо тащит это дурацкое платье? Очевидно же, что оно не исправит положения.
Поросшая делянка незначительно уходила вверх по склону, именно поэтому путники не сразу заметили одинокую лошадь, трусившую по плечи в траве. Завидев людей, она резко развернулась и помчалась прямо на них. Меральда не успела ничего понять — Роз толкнул её в заросли и следом отшвырнул чехол, накрыв её с головой. Животное зарычало диким, утробным звуком, совсем не похожим на лошадиное ржание. Что-то свистнуло, приближающийся топот сменился грохотом и треском. Ученица вскочила, в недоумении разглядывая Алеса, застывшего в странной позе. Он целился, сжав пальцами коротенькую стрелу. Меральда проследила за направлением, туда, где покачивались смятые стебли, и обнаружила вздымающийся коричневый бок.
— Что вы делаете? — охотник выстрелил, чиркнув ногтем по рыжеватому оперению. Стрела из его рук исчезла, а зверь вздрогнул, отчаянно заскулив.
— Заткнись, — шикнул он, вынимая очередной снаряд из хитрого кармашка на поясе. Девушка всё поняла и внимательно осмотрела окрестности, ища какое-нибудь подозрительное шевеление. Химеры могли быть и меньшего размера, удачно скрытые гущей молодой пшеницы. Иногда они сбивались в стаи, но это единственное стратегическое решение, на которое был способен их незатейливый ум. Неутолимый голод гнал тварей к человеческим поселениям, заставляя забыть об остальных инстинктах, присущих всему живому. Но здесь, в столице? Меральда жалела, что попала в Хэндскай без сознания. Всегда мечтала увидеть пересохшие русла рек, трижды окольцовывающие гору. Согласно историческим данным, их неоднократно пытались наполнить, восстановить естественную защиту города от диких зверей. В правление Имберта Третьего, того самого, чья золочёная статуя освещает туманные улицы Миража, галечное дно выложили тысячами зеркал. Днём в них отражалось голубое небо, изредка подёрнутое перьями облаков. Нестерпимый свет солнца, размноженный из-за рельефности грунта, бил в лицо, словно прожектора. Когда темнело, опустевшие артерии превращались в обрывы, бездонные пропасти глубиной в целые небеса. Если какой-то особи и хватало смелости сигануть вниз, её конечности неизбежно секло осколками, а то и сразу вспарывало живот или горло.