Волчонок, естественно, и не подумал принять дружбу, а наооборот, ощерился, словно дикий зверь, и свирепо глянул на янтарноглазого исподлобья. Но Гвейн не думал не то что обижаться, а просто оставлять новенького в покое. Вполне ожидаемо мальчишки из Черной Тридцатки начали подшучивать на Лихим, а иногда и задирать. Гвейн же, не набивающийся в друзья, но просто добродушно относившийся к Лихому, всегда вставал на его сторону, чем немало удивлял как виновников ссор, так и потенциальную "жертву". Лихой не верил, что янтарноглазый может, подобно папе, принять его как родного с первой минуты знакомства, и ждал от него какой-то подлянки. Он уж и рычал на Гвейна, чтобы отстал от него, и снова ножи в него метал, и просто игнорировал, но лидер Черной Тридцатки все не унимался.
Все изменилось полгода спустя, когда Лихого поймал недалеко от дворца незнакомец, разряженный, как последний придворный франт, и, назвавшись дядей Джанго, затащил парнишку в Магическую пещеру. Как только рука Лихого дотронулась до кристалла, прозрачную поверхность затопила чернота.
— Дар Смерти, — вынес вердикт "дядя Джанго". — Готов биться от заклад, Кандор твоей магией не озаботился, на Академию надеется. Тьфу! Еще великий король! Это братья твои — Тени, Проклятийники и иже с ними, они полгодика могут подождать. А ты то — некромант! Звать то тебя как, племяш?
— Лихой… — нерешительно отвечал мальчишка. Вообще то он сначала намеревался послать этого позолоченно-бриллиантового шута куда подальше, но, услышав просторечное обращение, неосознанно вступил в общение.
— Северянин, что ли, с кличкой? Слышь, а тебе подходит, ты, когда скалишься, под волкодава косишь, — хохотнул, кажется, действительно дядя. — Ну что, вервольф, рычать будешь или учиться?
Так у Лихого нарисовался еще один родственник, с которым он, к удивлению и удовольствию мамы, сошелся так же быстро, как и с папой. Удивительно, и король, ни его брат не давили на него своим королевским происхождением, хотя отпечаток силы и власти лежал на них обоих. Их он воспринимал, как своих, с братьями дело обстояло намного хуже. Чего только стоило столкновение Лихого и наследного принца Эзраэля! Впервые столкнувшись с ним в Академии, подросший и уже успевший обзавести клыками и когтями волчонок чуть ли не облизнулся на свежею добычу. На шесть лет младше, обделенный отцовским вниманием, весь усыпанный прыщами, презираемый за демоническую сущность, Эзраэль не мог остаться незамеченным. Всякий раз сталкиваясь, братья дрались, как лютые враги, и разнять из мог только Гвейн. В эти минуты Лихой особенно ненавидел старшего брата. За его спокойную уверенность в себе, нерушимый авторитет в Черной Тридцатке и, демоны его побери, безграничную доброту! Все восхищались этим миротворцем, слушали его, признавали главным. А Лихой порвал бы ему глотку! Видят Боги, лично бы разбил его тупую башку, которая то и дело болтала о братской дружбе и истинно любви!
Утихомирить Лихого удалось только Джанго, в чем, в общем-то, не было ничего удивительного. Некромант долго объяснял племяннику особенности их Дара. Если магия Жизни в основном проявлялась в физиологических особенностях владельца, то мания Смерти действовала в первую очередь на психику. Чем сильнее был Дар, тем сложнее было некроманту обуздать свой гнев, жестокость, зависть, ревность и прочие нарывы на сердце. Маги Смерти ощущали все оттенки злости, стократ усиленные, подобные пожару, пылающему ярко, губительному и не поддающемуся воле человеческой. Долгие месяцы дядя учил Лихого держать в узде свой Дар. Невыносимая физическая боль скручивала его каждый раз, когда юный маг Смерти пытался противостоять своей стихии и погасить злость, но сильный Дар не желал затихать. В конце концов дядя Джанго предложил Кандору Х на время запечатать магию сына, чтобы у того с возрастом укрепилась сила воли и он смог совладать со Смертью. Прослышав об этом, Лихой заметался, словно безумный, и кидался на каждого, кто хоть на полшага приближался к нему. Нет! Он не мог потерять свою силу! Силу, в разы превосходящую магию практически всех его братьев! Он хотел убежать, но Кандор Х сумел отловить его в предместьях столицы и заковать в дворцовых подземельях так, что демону не вырваться! Король сказал сыну, что раз тот не уравновешен, то ему светит либо на время лишиться своей магии, либо продолжать тренировать контроль над своей силой здесь, в каменном мешке. Выбор за ним, озвучит Лихой его завтра утром. Дождаться ответа сына Его Величеству не довелось: на рассвете в темнице обнаружилась только пустая камера да отсутствие Гвейна.
Их не было полгода, и Кандор Х всерьез опасался, что Лихой в приступе "лихорадки Смерти" растерзал брата в глухой чаще. Но — хвала всем Богам! — они вернулись домой вдвоем, не сказать что целые и однозначно не невредимые, но на своих двоих и, что невероятнее всего, лучшими друзьями! Гвейн взахлеб рассказывал об их приключениях: как они попали в рабство, как сбежали из застенков Порсула, как несколько недель прятались от султанских янычаров в портовом борделе, как под видом моряков удрали от негостеприимного Востока на пиратском судне, так и не заплатив шлюхам за постой, а насчитали им так, словно они каждую минуту во всю пользовались услугами самых дорогих из них, как потом их чуть не расстреляли свои же веридорцы, как исходили вдоль и поперек Великие Горы, как перепробовали Гвейн — все сорта южных вин, а Лихой — южанок, опять же не заплатив ни медяка, как облазили все притоны Пограничья и исколесили всю Сарату. А Лихой молчал, только улыбался, впервые на памяти всех дворцовых обитателей, кроме мамы, папы и брата.
Сейчас же Лихой смотрел, как Гвейн захлебывается вином, но не роняет ни одной капли, и думал о том, что ему никогда не стать таким же. Нет, не ловкачом, бочками хлещущим вино любого разлива, а таким же светлым. Теперь то он понимал, что это не Гвейн был идиотом, а он, Лихой, вел себя, как зверёныш, и после того, как брат вытащил его из-за решетки и тем самым спас от запечатывания или заточения, поклялся стать ему настоящим другом. Они долгое время делили на двоих последнюю гнутую монету и обглоданную корку, единственную рубашку всю в заплатах и изношенную до дыр пару сапог, и Лихой сам не заметил, как принял Гвейна как брата. И стало их шестеро, его близких людей: мама, Лотти, папа, дядя, брат… и Конда.
Мысли о Кровавой принцессе заставили вздрогнуть. Когда его сердце начало схватывать от одного её прямого взгляда? После первого поцелуя? Нет, намного раньше. Да не все равно ли! Он уже давно бросил искать ответы на вопросы, что роились в голове. Почему он не решался сорвать этот цветок, хотя хотел этого больше всего в жизни, да и сама невинная дева не шарахалась от мужчины в своей постели, а напротив, в упор смотрела ему прямо в глаза и ждала, он это чувствовал, что его ласка станет смелее? Почему он так долго не мог найти сил открыться Конде, хотя в действиях себя не сдерживал, если не брать во внимание невесть каким образом прорезавшееся в его поведении целомудрие? Почему он, затаив дыхание, ловил каждый взгляд, каждое движение Конды, ответное на его слово, хотя внимать или просто принимать к сведению чьи-либо желания и мысли с юности было ему чуждо, кк навязывание чужой воли? Впервые Лихой не мог понять себя, но доискиваться причин не собирался. Он просто знал, что любит, и его даже не жгло каленым железом отсутствие ответного признания. Атаман не знал, но чувствовал, что дорог Кандиде, что она всем сердцем верит в него, что душа её мечется в смятении, в перед ее мысленным взором то и дело мелькают, сменяя друг друга, он сам, Рай и Ад. Что ж, он не будет изводить её своей жаждой ответа, пусть спокойно решает, кто ей по сердцу. Почему он так спокоен и не рвет глотки тем, кому не посчастливилось влюбиться в его избранницу? Да потому что зачастую соперники в любви выроют себе яму без посторонней помощи. Вполне возможно, что демон Эзраэль своей ревностью задушит её чувства к нему в зародыше, да и от настойчивых полунамеков проныры Синдбада зачахнет робкая симпатия…
— О ней мечтаешь? — вырвал его из размышлений Гвейн, уже вылакавший бочку настолько, что брешь уже не кровоточила вином.
— О ком? — как можно более равнодушно откликнулся разбойничий атаман.
— Да брось, Лихой, я ж не слепой. Если раньше я еще сомневался, правильно ли предположил о твоих чувствах к Конде и, как следствие, к Раю, то семь лет назад я во всем убедился окончательно.