Итак. Карелия. Лес, озеро, гарнизон. Небо, солнце: август. Курилка — бочка вкопана меж трех скамеек. Взвод курит: сорок рыл тридцатилетних ленинградцев. Лейтенанты, вашу мать. Только что автобус привез и выгрузил, только что в формягу переодели, х/б летнее офицерское полевое, и вот курим, анекдоты травим и гогочем подчеркнуто тупо. Вживаемся.
Забор, казарма, плац, дорожка — территория.
И — по этой дорожке идет женщина. Появилась из двери штаба, и мы видим ее сбоку и удаляющуюся со спины. Лет тридцати. Приятно полноватая при всех обводах. И на солнце сарафанчик ее слегка просвечивает — в рамках приличий.
И вдруг взвод, не сговариваясь, поворачивает головы и дружно тянет вслед: «У-у-у-у!..» Как голодные петеушники. Как зэки из тайги. Как голодные зимовщики с острова. Такой хамовато-комплиментарный вой, такая смесь глумления с неприличным намеком.
Слушайте! Еще обед не наступил — сегодня утром все встали с постели со своими законными, временными или случайными подругами. Женатые, приличные, трудящиеся, несудимые. Культурные все по самое не могу, инженеры и научные сотрудники. Сугубо штатские. Чего завыли вслед бабе, как придурки?.. Тридцатилетние папаши.
А — переключились. Сменили социальную роль. Вчерашние солдаты и курсанты. Снова в армии. Х/б, курилка, забор со звездами, отдание чести: сплошь мужской коллектив. А что есть главнейшая ценность гарнизонного воина? Баба! Первая строчка приоритетной шкалы. Водка — уже вторая. Так как же не возбудиться, не приветствовать, не позиционировать себя эдаким половым разгильдяем.
И мы чувствовали себя так, что это даже не невинная шалость — а нормальная реакция, естественное приветствие, одобрили женщину, и что.
Мы выходим за забор — через пятьсот метров Выборг. Там на улице нам в голову не приходит улюлюкать вслед девушкам. Не говоря о Ленинграде. Дикари-то мы дикари, но в географии разбираемся.
Ну, смена социальной роли — смена точки зрения, смена поведенческого стереотипа, смена шкалы ценностей — это, в общем, понятно. Мы, взрослые мужчины, могли в столовой устроить бенц повару или дежурному по кухне, если нам недодали грошового черствого печенья, переварили макароны, неровно нарезали масло. Поводы для реакций были неразличимо мелки с точки зрения свободного человека — но солдаты и зэки нас поймут.
Важнее и характернее другое. Эта средней привлекательности женщина возбудила нас. Неожиданная среди военного гарнизона (хотя вольнонаемных везде хватает). По контрасту среди толпы в форме — особенно женщина, женщина в энной степени: особенная, единственная, не такая как все остальные люди здесь. У нее все женское, больше этого ни у кого здесь нет: это сильно выделяется, контрастирует, подчеркивается — возбуждает.
А вот идет она в Выборге по тротуару — не выделяется и не возбуждает; ну, не больше обычного.
…То есть. Не только мировоззрение. Не только правда как картина жизни и действий в этой жизни. Может меняться в зависимости от обстоятельств субъекта. Но. На биологическом уровне, инстинктивном, на уровне базового из инстинктов — полового — оценка объекта и отношение к объекту может меняться. И здесь не та смена условий, что ты месяц не ел и импотентен, или приговорен к смерти и не до баб. Нет, все куда мягче и проще. Зрение воспринимает эту женщину как единственный возможный объект сексуального влечения в радиусе видимости, и что главнее — в радиусе принципиальной социальной досягаемости. И среди множества людей она — единственный представитель этого пола.
Ты видишь ее в Выборге — и ничего особенного. Видишь в гарнизоне — и аж глазки закатываются.
…Можно, конечно, обмануть и половой инстинкт. Но все-таки его уговорить сменить влечение гораздо труднее. А акт размножения — первейший приоритет организма. И если уж здесь смена обстоятельств способна повлиять на «точку зрения организма» и «мировоззрение полового инстинкта» — так что? Так даже наше чувство регулируется различием условий. Ну, в известной степени регулируется.
Бухарские палачи
Советской литературе эпохи Гражданской войны и следующего десятилетия вообще был свойствен экспрессивный реализм, переходящий в жесткий натурализм. Таким образом, повесть основоположника таджикской советской литературы Садриддина Айни «Бухарские палачи» вполне впечатляла деталями. С подробностями книга.
Поздно вечером, после работы, усталые палачи сидят у костерка: пьют чай и отдыхают. Обычные рабочие люди со своими заботами. О делах говорят, случаи разные обсуждают и высказывают мнения. Работы много, она тяжелая и не слишком приятная, а платят ведь мало. Власть сейчас отправляет на казнь людей больше обычного, и нагрузки возросли. А ведь некоторые виды казни хлопотны, требуют больше времени и труда. Да и людей в общем иногда стоит пожалеть, их можно убивать легче, зачем зря столько мучений. И канавка для стока крови мала, и веревки гниловаты, и на арбах для вывоза экономят, мало их, жди пока обернутся — и снова трупы грузи, майся всю ночь.