Из колонии Верка вышла, можно сказать, полуголой: в легкой хлопчатобумажной курточке, такой же юбке и парусиновых туфлях. Вместе со справкой об освобождении ей выдали две пеленки, пустую бутылочку для молока и скудный дневной паек. Хорошо, что соседки по несчастью собрали ей небольшой узелок, в котором находилась самая большая драгоценность: банка сгущенного молока. Она пешком дошла до железнодорожной станции и села в поезд, идущий на Дебальцево, где им предстояло сделать пересадку. В общем вагоне было холодно и накурено, а когда поезд тронулся, загулял ветер. Верка пыталась защитить собой ребенка от сквозняков, но это ей не удавалось: холодные потоки воздуха постоянно меняли направление и почему-то все время дули на головку сына. Верка чувствовала свое бессилие что-либо изменить и нервничала. Ночью она вздремнула и проснулась от того, что от тела сына исходил жар. Потрогав его лоб и ощутив сухую горячую кожу, Верка впервые испугалась, и это был внутренний страх матери и продолжательницы рода. Она инстинктивно догадалась, что спасение малыша – в ее материнском молоке, которое вытекало из набухших коричневых сосков и просачивалось сквозь ситцевую кофточку. Но Коленька не хотел сосать, и это еще больше расстроило Верку. Она попыталась влить ему в рот молоко насильно – младенец поперхнулся, глотнул, сделал несколько сосательных движений и обмяк – «как тряпочка» – подумала Верка. Только это был ее сын, ее порода, в которую природа заложила силы на выживание, и они должны взять верх над простудой! И эти силы пробудили Коленьку: он начал медленно сосать, потом его губы стали работать все сильнее и увереннее, и вот уже послышалось ритмичное чмоканье, которое неимоверно обрадовало мать. Насосавшись, младенец срыгнул, на несколько минут притих, потом снова ухватил сосок и пил до тех пор, пока не уснул.
В Дебальцево у него опять поднялась температура. Верка снова попыталась влить в его ротик свое целебное молоко, и снова с нескольких попыток ей удалось пробудить в нем аппетит…
Домой они приехали поздно вечером, когда уже никакие ухищрения не помогали заставить ребенка проглотить хотя б капельку молочка. Он слабел с каждой минутой, стал синеть и задыхаться. Пока Веркина мать бегала в больницу, ребенок вовсе перестал дышать, личико его посерело и осунулось. Верка в отчаянии вдохнула ему в грудь свой живой воздух, ребенок встрепенулся, и в следующий миг жизнь навсегда покинула его тельце…
Со смертью Коленьки разорвался последний узел, связывавший Верку с Семеном, пришли пустота и отчаяние. В какой-то миг она вспомнила о припрятанном добре в Кадиевке и начала собираться в путь. Только сердце ее не лежало к этой затее, и она долго не могла решить, что же ей делать. Наконец, после глубоких раздумий Верка поняла, что с награбленными деньгами ей уже никогда не вернуться к нормальной жизни, и приняла твердое решение навсегда забыть о своем сокровище. Ей стало легко, будто с плеч свалилось сто пудов, но оставаться дома она не могла и по совету матери отправилась в Симферополь к бабушке Варе, которая жила одна и просила, чтобы кто-нибудь из родственников побыл с ней до ее смерти или до приезда внучки Лены, учившейся в Москве. Верка много слышала о доброте своей крымской родственницы, и это мнение полностью подтвердилось: бабушка приняла ее с радостью, побеспокоилась о прописке внучки и о трудоустройстве на консервном заводе, на котором сама проработала не один десяток лет.
Верку приняли на завод младшей рабочей, и она начала усердно осваивать новую профессию. В цехе трудилось много молодых девушек, в основном приезжих из соседних сел, и новенькую они встретили радушно. С нею сразу подружилась Катя из поселка Зуя, ввела в курс цеховых отношений, показала танцплощадку, предложила свою помощь и обещала всяческую поддержку.
Через месяц Верку вызвала к себе начальник отдела кадров и предупредила, что ее прописали и приняли на работу только из уважения к ветерану труда бабушке, но за бывшими ворами у них установлено строгое наблюдение, так что ей лучше вести себя скромно и постараться забыть вредные привычки. Сгоряча Верка начала было объяснять кадровичке, что она навсегда покончила с воровской жизнью, но та не захотела слушать ее исповедь и показала на дверь. В цехе Верке захотелось излить душу Катерине, однако чутье вовремя подсказало, что лучше ни с кем этим не делиться. Тогда, наверное, она впервые почувствовала, что куда легче уйти от прошлого самой, чем прошлому – от нее, которое будет еще долго тянуться за ней, как невидимая прочная и липкая паутина – ее ни разорвать, ни стряхнуть одним махом.