Кафа аль-Зооби
Вернись домой, Халиль
роман-притча
День уже рассеялся, солнце клонилось к закату, а далеко-далеко на западе виднелась россыпь темных, нежных облаков, словно небрежно набросанных карандашом над линией горизонта. В разрывах этих облаков небо окрасилось сумеречным цветом.
Я задумчиво смотрела на закат и внезапно услышала его голос:
— Небеса испачканы пятнами крови.
— Нет, Халиль, это не кровь, ведь кровь не попадает на небеса, только души могут воспарять к небесам.
— Значит, души попадали туда истекающие кровью, — ответил он, и вновь погрузился в свое молчание.
Я тоже замолчала. Замолчала из-за растерянности. Вдруг я обратила внимание на то, что он заговорил, и что я назвала его по имени. Как я его угадала — не знаю. Затем в уме пролетела странная мысль: то, что он говорил, он говорил не мне и не сейчас. Кому он это говорил и когда это было — тоже не знала.
Собственно говоря, я о нем не знала ничего. Я его видела всего один раз, и лишь на несколько секунд, на экране телевизора: Он сидел на руинах одного из домов, обхватив голову руками, и смотрел вниз. Он молчал, сохраняя свою неподвижность, не реагировал на снимающую его камеру, которая быстро обошла его.
Тогда мне показалось, что он в отчаянии и желает смерти.
«Но разве тяжело умереть там, где смерть властвует повсюду?» — Он уже исчез с экрана, а вопрос продолжал звучать в моей голове.
Но однажды, когда я подумала, что забыла о нем, Халиль ответил мне на этот вопрос. Он убрал руки от головы, поднял ее, открыл глаза, будто с силой, превосходящей его волю, и посмотрел на меня. Он говорил:
— Меня смерть постоянно обходила. И вот я спасся от нее в очередной раз! Так было на протяжении всех двадцати лет, благодаря каким-то неведомым силам, когда я не раз оставался в живых. Казалось, будто смерть намеренно допускает ошибку в отношении меня, словно в моей жизни присутствует некое удивительное предопределение, которое упорно борется за мое спасение всякий раз, когда меня ждет верная гибель. Несмотря на то, что я никогда не ведал, благодарить ли мне это предопределение или отрекаться от его милости, поскольку жизнь, которую я получил, с самого начала часто казалась мне куда более жестокой и дикой, чем смерть, — несмотря на это, я давно уже терпеливо ждал знакомства с концом, к которому меня неизбежно приведет предопределение.
Теперь же я дошел до конца, где все погибли. Я один остался в живых. Почему? Не понимаю!
Халиль замолчал, не прекращая смотреть на меня. Однако я продолжала слышать его голос, истекающий из молчания. Он рассказывал мне свою историю:
Я приехал сюда, потому что больше не в силах был переносить тяготы чужбины и горькое одиночество. Я появился здесь недели две назад, в знойный день, когда нещадно палило солнце.
Нам пришлось долго стоять и ждать на границе возле израильского военного блокпоста. При мне была небольшая сумка, в которую я уложил все свои вещи. Когда солдат стал обыскивать ее, я уже подумал, что он непременно обратит внимание на платок, поскольку это был единственный предмет женского туалета среди моих мужских вещей. Это был платок моей мамы. Я носил его с собой и хранил, уступив желанию моей тетушки Джамили, поскольку, умирая, она завещала мне хранить его, при этом она плакала и утирала им свои слезы. Я знал, что она плачет не затем, чтобы я пожалел ее или чтобы добиться от меня обещаний, а потому что она постоянно плакала. Плакала не только по серьезным поводам, но и по пустякам, и если другие находили свое счастье в смехе и веселье, то тетушка моя обретала счастье в скорби и рыдании.
Я обещал ей хранить платок. «Только ради нее», — сказал я в душе, потому что не люблю хранить вещи, особенно если не знаю, что с ними делать.
Однако едва только я увидел, что солдат берет в руки платок, как почувствовал, что в душе у меня что-то дрогнуло. Казалось, будто солдат хватает руками мою мать. Мне с большим трудом удалось сдержаться и сохранить спокойствие. Я говорил себе, что это — всего лишь платок, к тому же прошли годы, и он уже не хранит запах моей матери, и та единственная нить, что связывает платок с моей матерью, — игра воображения. Несмотря на это, меня по-прежнему била дрожь. Еще немного — и я бы выхватил платок из его рук, но как раз в это мгновение он отбросил его в сторону и занялся бумагами, которые достал со дна сумки.
Я все еще не мог оправиться от волнения. В моей сумке не было ничего такого, что могло бы подпадать под описание недозволенных вещей. Солдат понимал это, но еще долгое время без всякой цели продолжал забавляться моими вещами. Потом он с пренебрежением принялся перелистывать мои бумаги. Было ясно, что он и не думал читать их. Просто ему хотелось доказать мне, что он может дать себе полную свободу по отношению не только к моим вещам, ко мне самому и моему существованию, но и к самым интимным подробностям моей личной жизни, а может быть, и к моему душевному миру. Он стал зачитывать некоторые фразы на ломаном арабском, к тому же с издевкой.