«Письмо послано мне, и я должен на него ответить», — не переставая, повторял я сам себе.
Однажды ночью, когда улицы покоились в темной пустынной тишине, в которой человек чувствует себя куда более чужим и одиноким, чем блуждающие призраки, — шум моих иллюзий стал нарастать.
Чтобы не вслушиваться в этот шум, я стал слушать котов, которые вступали между собой в жестокие схватки за то, чтобы завладеть объедками, валяющимися в уличном мусоре. При этом они испускали вопли, разрывающие ночь и пробуждающие в душе первобытный ужас от злобных, яростных, диких сражений, рисующихся в воображении. Отчаявшись найти еще какой-нибудь кусок в отбросах, в которых они рылись, может быть, уже в тысячный раз, коты затихали, после чего разбредались и прятались в норах ночи, словно побежденные бесы.
В этом пространстве воцарившегося молчания я вновь услышал отзвук моих иллюзий: «Если письмо было послано тебе, то ты должен ответить на него».
Я посмотрел в окно, но ничего не увидел. Не было ни одного освещенного окна. Ночь утопала в непроглядном мраке и полнилась вздохами.
«Почему ты так часто вздыхаешь во сне, тетушка?» — такой вопрос я задал ей давно, когда однажды ночью проснулся, разбуженный ее вздохами.
«Потому что мысли не спят, Халиль. Затихает только их голос, но их печальное звучание все также вырывается вместе со вздохами».
Я взял лист бумаги, ручку и стал писать:
«Моей бабушке Сурайе.
Шлю тебе самые добрые пожелания.
Я был еще маленьким, когда моя тетушка сказала мне: „Мы живем только по воле случайности, Халиль“. По воле этой случайности, бабушка, я получил твое письмо. Правда, потребовалось много лет для того, чтобы она попало ко мне, но разве я могу бросить времени упрек? Ведь не мы творим случайности! Пусть эта истина ненавистна мне, но я все же должен ее признать.
Мне кажется, что люди здесь — в том числе и я — похожи на каких-то мелких насекомых, живущих на дне и разбегающихся в разные стороны, когда им грозит опасность быть растоптанными блестящим сапогом, которым мир не перестает давить их. И только случайность может принести им спасение.
Я не знаю, получала ли ты когда-нибудь известия обо мне, но я тебе сообщаю, что я остался в живых и спасся от бойни в Сабре и Шатиле. Меня воспитывала моя тетушка Джамиля, которая тоже чудом спаслась. Она всю жизнь мечтала уехать из лагеря. Я молча прислушивался к ее мечтаниям, сомневаясь, что на новом месте мы будем в состоянии забыть о том, что с нами произошло. Но я продолжал жить с этой мечтой моей тетушки — поскольку у меня самого не было никаких мечтаний — до тех пор, пока она не умерла.
Да. Несмотря на ее великие горести, она мечтала: „Не ради меня, Халиль! Ты ведь знаешь, для меня жизнь закончилась давно, уже в то время. А ради тебя. Как я хочу, чтобы дела твои пошли на лад, чтобы тебе жилось пусть хоть немного легче, чтобы ты закончил учебу, нашел хорошую работу, и тебя не точили бы горе и нужда. А может быть, ты уедешь, и тебе удастся увидеть другое лицо жизни“.
Однако я долго смотрел на ее печальное лицо, на котором застыло отчаяние, и задавался вопросом: „А есть ли другие лица у мира?“
Мы с моей тетушкой жили на гроши, но и это давало нам возможность сводить концы с концами и оставаться в числе живых, то есть „в числе тех, Халиль, кто живет памятью“, как говаривала тетушка.
Моя тетушка работала в госпитале. Что касается меня, то где только я не работал, чем только не занимался: то на стройке, то в магазине, то ночным сторожем… частенько я оставался без работы, и тогда, чтобы не огорчать тетушку, я через силу ел еду, оставшуюся от больных, которую она тайком приносила с собой — не потому что боялась, что это обнаружится и ее накажут — в любом случае объедки оказались бы в мусорном ведре — а потому, что не могла поступиться оставшейся у нее гордостью и не смела втаптывать ее в грязь нищеты, унижения и позора.
„Умоляю тебя, Халиль, — поешь. У меня сердце разорвется и душа будет не на месте, если ты ляжешь спать голодным“. Она говорила так, хотя ее сердце давно было разорванным, и я против воли проглатывал пищу, только для того, чтобы не поднять пыль осколков ее сердца.
А сейчас прошло уже два месяца, как я стал одиноким, и я все еще живу в ее доме после того, как она меня оставила и умерла.
„Халиль, мне кажется, смерть — это наша единственная избавительница! — так она сказала мне, умирая. — Долгое время я надеялась, что со временем вылечусь, но выяснилось, что наше время не идет вперед, а уходит и приходит вместе с нами, переживая наше несчастье, но не поглощая его… значит, не печалься обо мне!“