Я был не в силах смолчать, бросился к нему и выхватил бумаги у него из рук. Он посмотрел на меня стеклянными, широко раскрытыми глазами, словно хотел пугнуть меня своим взглядом еще до того, как пугнет автоматом. Это был парень лет двадцати. Его переполняла злоба. Нас разделяла вражда. Я сознавал, что сила на его стороне, и он волен сделать со мной всё, что ему вздумается, но мне было ничуть не страшно. Мне не за что было опасаться, ведь мою жизнь наполняли только тяготы одиночества и чужбины. Я положил бумаги в сумку и отошел в сторону.
Мы остались впятером — я, еще три пассажира машины и ее водитель. Мы стоим на солнцепеке, ничего не делаем, только ждем. Пограничники уже обыскали нас, переворошили наши вещи, обыскали всю машину, не оставив без внимания ни единой мелочи. Один из них, с длинной челкой, в черных очках, собрал наши документы после того, как задал нам ряд вопросов тоном, в котором сквозило пренебрежение. Потом он ушел, его долго не было, и мы стояли несколько часов. Пот струился по моему телу, тек по лицу. Раскаленный воздух превращал дыхание в процедуру еще более мучительную, чем сама жизнь.
Я подошел к водителю, который сидел на корточках, прикрыв голову от солнца газетой, и курил.
— Почему они держат нас здесь так долго? — спросил я его.
— Чтобы унизить нас, — ответил он, не глядя на меня и не выказывая никакого переживания.
Потом он поднял голову, посмотрел на меня одним глазом, прищурив другой, и спросил:
— Ты впервые оказался здесь?
— Да, — ответил я.
Он покачал головой, не проронив ни слова, вновь закурил и, прищурившись, устремил взгляд в пустоту.
Так как я с трудом получил разрешение на въезд, я подумал, что, возможно, все дело во мне. Однако водитель, опираясь на свой богатый опыт в отношениях с ними, исключил эту возможность и проговорил:
— Если бы у них были какие-нибудь подозрения относительно тебя, они вызвали бы тебя и допросили, а потом приняли бы какое-то решение по твоему делу.
Потом он тихим голосом стал предостерегать меня:
— Важно, чтобы ты сохранял спокойствие и не проявлял недовольства.
У меня и в мыслях не было проявлять какое-то недовольство, и все же я задал ему вопрос:
— Почему?
— Потому что иначе они будут держать нас здесь еще дольше.
Я огляделся. По ту сторону пропускного моста выстроились в ряд машины, чья очередь еще не подошла. Время от времени из них доносился детский плач.
Я обратил внимание на девушку, которая стояла, держа свою легкую сумку над головой, защищаясь ею от солнца, и со скучающим видом чертила ногой круги на песке. Мне очень хотелось подойти к ней и поговорить, но у меня недоставало смелости сделать это. В действительности, даже если бы мне представилась возможность заговорить с нею, я не знал бы, что я ей скажу. Дело в том, что мне хотелось не столько поговорить с нею, сколько еще раз заглянуть в ее глаза.
Когда мы ехали к мосту, она сидела в машине рядом со мной на заднем сидении. Я молчал и смотрел на дорогу. Потом я попросил ее опустить полностью оконное стекло. Она не расслышала моих слов, вопросительно посмотрела на меня, желая узнать, чего я хочу. Она была совсем рядом со мной, и я рассмотрел ее глаза вблизи: они были карие. Не знаю, почему карие глаза кажутся мне печальными. Когда я представляю себе глаза моих ушедших из жизни близких — глаза моей матери и отца, глаза моих братьев и сестры, — они, в моем представлении, карие.
Девушка была рядом, она посмотрела на меня своими карими глазами, и я сразу ощутил какую-то непонятную тоску по ним.
Прежде со мной такого не бывало. Я никогда не думал, что тоска так просто может мучить человека: разве можно тосковать по незнакомому человеку, не зная ничего о нем? Тосковать лишь потому, что глаза твои встретились с его глазами на краткий миг.
Неожиданно девушка привлекла к себе внимание других. Она принесла ящик, брошенный под деревом, и поставила его недалеко от нас. Но сесть на него не успела, к ней подошел солдат и спросил ее язвительно, с насмешкой и в то же время с осуждением:
— Может быть, тебе принести стул?