— Почему бы и нет? — задорно ответила она, что было неожиданностью для всех.
«Вот именно, — подумал я, — почему бы ему и не принести стул».
В этот миг солдат ткнул ее прикладом автомата и выпалил ей в лицо:
— Ах ты, наглая тварь!
— Убери от меня свои грязные руки! — гневно крикнула девушка.
От повторного толчка она упала. Солдат поднял ящик и с силой бросил его на землю. Ящик рассыпался вдребезги. Поднялось облако пыли, которое окутало израильтянина.
Другие солдаты безучастно наблюдали эту сцену. Прочие пассажиры хранили молчание, не выражая своего отношения к происходящему.
Я решил вступиться за девушку. Вскочивший водитель тут же преградил мне дорогу и тихо проговорил:
— Если ты не будешь вмешиваться, они не станут держать нас, и мы благополучно пересечем границу. Если же вмешаешься — Бог знает, чем всё закончится!
Несмотря на предупреждения, я подошел к девушке и протянул ей руку, чтобы помочь подняться, но она сказала:
— Я сама могу встать.
Я отнес причину ее отказа на счет моего невмешательства в конфликт. Я не осмелился еще раз взглянуть ей в лицо. Я вернулся туда, где стоял, и вновь время потянулось в ожидании.
Взглянув на небо, я понял, что солнце не испускает тот благодатный свет, который награждает землю теплом — оно яростно пылает, и языки его пламени беспрестанно опаляют нас. И никуда от этого не денешься. Но еще больше, чем невыносимый жар солнца, меня мучил стыд, который я испытывал перед той девушкой, особенно потому, что после стычки с солдатом она продолжала оставаться в одиночестве. И пусть я не осмелился еще раз взглянуть на нее, но все же я почувствовал, что она опечалена.
Я прислонился к дереву и задумался. Вскоре я почувствовал волнение из-за тех мыслей, которые звучали в моей голове: я подумал, что стою на пороге встречи с моей бабушкой Сурайей, как будто только в тот миг я осознал, что ее существование есть правда. И свет этой правды светит всего в нескольких часах езды от меня, точно блеск далекой звезды, которая дрожит из-за тяжести тьмы, но не гаснет.
Мне казалось, что я не только встречусь с моей бабушкой, но и встречусь с самим собой. Я найду себя у нее после того, как провел много времени, которое не хочу назвать жизнью, чувствуя себя потерянным, словно имя, не имеющее содержания.
Я оглянулся и посмотрел на дорогу, которая привела меня сюда. Она изгибалась среди холмов и исчезала из моих глаз. Вдалеке она виделась тонкой нитью, которая обертывается вокруг горы, перед тем как исчезнуть за ней.
Я продолжал смотреть на дорогу, вспоминая, как она изгибалась в течение двух этих последних лет, качалась, словно висела в воздухе, а я со страхом старался держаться за нее, волнуясь, что она сбросит меня и я снова упаду в пропасть своего отчаяния.
Я вздохнул с облегчением — ведь скоро приеду. А мои глаза все так же смотрели вдаль — на ту лысую гору, которая казалась похожей на мою жизнь. Гора стояла, словно мертвая — уныло и неподвижно. Она тонула в желтом горящем свете солнца, и была открытой сухим, дующим со всех сторон, ветрам.
Через эту гору дорога пробивалась точно так же, как она однажды пробилась сквозь мои голые опалённые дни. Тогда я не ожидал, что она протянется передо мной и я пойду по ней.
Все началось в тот день, когда я возвращался домой с работы. Как только я оказался в переулках лагеря беженцев Сабра, где я родился и вырос, облик города, который так прочно удерживала моя память, вновь, как и бывало всякий раз, стал тускнеть, стираться и исчезать, словно город и всё, что жило за пределами лагеря — было плодом моего воображения, словно в действительности не существовало ничего, кроме Сабры и ее переулков.
Тот день ничем не отличался от других дней. Переулки лагеря оставались такими же, какими были всегда: узкими, грязными, наполненными воспоминаниями. Если человек остановится в одном из этих переулков и прислушается, то непременно услышит тихий шум. Шум, который, чем больше в него вслушиваешься, усиливается. Шум, который беспрестанно истекает из каждого угла и из каждой дыры.
Люди тут стараются не прислушиваться. Подобно лагерю они не меняются, и прозябают в той же бедноте, в том же отчаянии. Они наследуют скромные вещи, тяготы и печали. Из-за ерунды они приходят в ярость.
А по вечерам в переулках лагеря из открытых окон выливается тот же монотонный шум жизни: разговоры, ссоры, тяжелые дыхания людей, диалоги героев телевизионных сериалов, и иногда слышатся вздохи безнадежного влюбленного.
Люди в лагере до сих пор стараются проживать жизнь, не прислушиваясь к шуму, скрывающемуся в тишине, и стараясь не смотреть в пустоту, заминированную воспоминаниями, чтобы та не взорвалась.