Вместо того, чтобы ответить на его вопрос, мне захотелось спросить его: «А кто ты такой?» Ведь Касим познакомил меня со всеми членами своей семьи, но ничего не говорил про других людей. Если этот человек имеет какое-нибудь отношение к семье Касима, то почему они не вошли вместе с ним, чтобы познакомить нас, а лишь прекратили шептаться и, включив свет в коридоре, исчезли. Меня охватил страх: может быть, я до сих пор в бреду?! Неужели этот человек нереален, неужели он вышел из дыры в моем воображении?
Я вскочил с постели, шагнул к двери и быстрым движением зажег свет. В тот же миг он схватил меня за руку, погасил свет и взволновано спросил:
— Почему ты включил свет?
— Чтобы видеть тебя.
Он держал мою руку и, хотя говорил тихим голосом, не смог скрыть своего напряжения:
— Видимо, мои сомнения по поводу тебя верны. Мне рассказали о тебе и то, что моя бабушка узнала тебя, но я им до конца не верил. Мы проходили через все это, и мы не попадемся на удочку этих историй. Все-таки я решил считать, что они говорили правду, но мне надо проверить твои документы.
— Значит ты сын Касима? — спросил я, выталкивая волнение из груди длинным выдохом.
— Не забудь, что ты чужой в этом доме. Не ты задаешь здесь вопросы.
Его слова были жестоки, но на это я не слишком обращал внимания. Больше всего меня привлекал в этом полном эмоций молодом человеке, его взгляд, который он бросал на меня с высоты своей гордости. Я не нашел причину, оправдывающую его презрение ко мне.
Я отдал ему свои документы. Он подошел к двери, чтобы на свету рассмотреть их, потом положил на стол.
— Я проверю твою одежду, — сказал он тоном, не терпящим возражения.
— Ты что-то ищешь? — спросил я. Но не получил ответа. Он обыскал всю мою одежду, но ничего не нашел, кроме маленькой суммы денег, писем моей бабушки, платка моей мамы, и той маленькой бумажки, на которой Нура написала свой адрес.
Мне показалось, что его тон изменился. Он заговорил вопросительным тоном:
— Я посмотрю эти бумаги.
Поначалу я хотел запретить ему рыться в моих вещах, но потом все-таки решил не углублять конфликт.
— Пожалуйста, — ответил я.
Он открыл одно письмо, прочитал, потом сложил и на короткое время замолчал. Потом уже добрым тоном спросил:
— Что за платок?
— Это платок моей мамы. Я всегда ношу его собой.
Он ничего не сказал, но было заметно, что его отношение ко мне изменилось. Он сел и попросил меня сесть:
— Извини меня, пожалуйста! Я должен был проверить тебя и удостовериться, что ты не опасен — ведь ты знаешь, что не бывает земли без вредных трав.
Я понял, что он имеет в виду предателей. Но если даже я и предполагал, что его сомнения насчет меня оправданны, эта сторона дела не так интересовала меня, как интересовала другая. Почему этот молодой человек так опасается предателей и остерегается их? Почему ожидает, что они могут преследовать его?
Не было никаких других логичных ответов на этот вопрос, кроме одного, единственного, что этот молодой человек является одним из активных членов сопротивления. Я был уверен в этом выводе настолько, что не стал спрашивать. Я ему простил те презрительные взгляды.
Он сказал, что его зовут Имад, и он очень опасается предателей, потому что их методы вероломны. Уходя, он добавил:
— Еще раз извини! Мы приветствуем тебя в нашем доме. — Потом он подумал и добавил: — И чтобы тебе не сидеть сложа руки — я могу тебя завтра познакомить с моими друзьями.
Но на другой день мы никуда не пошли и вообще из дома не выходили, потому что израильские танки с раннего утра вошли на улицы города. Был объявлен комендантский час.
Я слышал грохот танков, тряску стен, скрип окон и бренчание посуды. Я слышал крик, который немедленно был заглушен непрерывной стрельбой. Я слышал голос хаджжи Фариды, шепотом молящейся Богу и читающей Коран:
Если небо раскололось / И если звезды осыпались / И если моря перелились / И если могилы перевернулись / Узнает тогда душа, что она совершила и что уготовила вперед…
Затем ее голос растворился и пропал в глубине ее души.
Я продолжал слышать те же звуки, крутящиеся и повторяющиеся, будто в закрытом пространстве, эхо которых возвращалось и крутилось, и повторялось. Затем эхо этого эха крутилось… и так до бесконечности. Я понял, что сам день задушен и осажден.
Когда кто-то из семьи подходил к окну, Касим нетерпеливо кричал:
— Я тысячу раз просил, чтобы никто не подходил к окну, я не хочу потом говорить, что я был свидетелем убийства одного из вас, и видел, как пуля ранила другого.
Жена и дети молча повиновались. Но Касим сам через некоторое время подходил к окну и смотрел через маленькую щель в шторах, потом отходил с горящим от гнева лицом.