— Садитесь. Вы можете тут оставаться сколько угодно.
Их лица были черными, словно тьма приклеилась к ним. Один мальчик, не старше двенадцати лет, сидел и молча плакал. Хаджжа Сурайя долго смотрела на него, но он не переставал плакать.
— Он плачет от страха? — спросила хаджжа Сурайя женщину, сидящую рядом.
— Не знаю, — ответила женщина, потом встала, подошла к мальчику и села рядом с ним. Коротко поговорила с ним и вернулась к хаджже Сурайе:
— Он говорит, что оплакивает свою маму.
— Как ее убили?
— Он говорит, что она вышла рано утром, чтобы испечь им хлеб на кухне, стоящей во дворе, после того, как они провели два дня без еды. Но только она ступила за порог своего дома — в нее сразу попал снаряд. Она упала прямо с тестом, и в воздухе поднялась густая пыль. Они не смогли даже посмотреть, что с ней случилось.
— А остальные члены семьи где? Почему он один?
— Он говорит, что его папа остался, чтобы выяснить, что случилось с мамой, и велел своим детям бежать, обещая, что он их догонит. Но до сих пор его нет. Мальчик думает, что его тоже убили. А братья разбежались от растерянности и страха в разные стороны.
«Ночь есть ночь, а день — это тоже ночь», — говорила хаджжа Сурайя в душе. Она закрыла глаза, положила руки на колени, ладонями вверх. Она долго находилась в неподвижности.
— Что с ней? — спросила одна девушка женщину, сидящую рядом.
— Она молится, — ответила женщина.
Днем через дыры крыши убежища и из трубы вентиляции проникали пыльные линии света. С ними тёк шум бомбардировок. С истечением дневных часов пыльные линии света постепенно исчезали, но поток шума взрывов не поглощался темнотой, а продолжал течь.
— Ты веришь в возможность победы, Имад?
— Конечно, верю.
— Ты отставь лозунги в сторону и скажи мне правду.
— Я правду сказал.
— Откуда у тебя такая вера?
— От веры в Бога, ибо если я буду верить в их победу, то это значит, что я буду верить в победу зла и несправедливости. Однако если зло и несправедливость победят, то это будет значить, что Бога нет. А если Бога нет, то и жизнь — это трагический абсурд, в котором судьба выбрала нас быть жертвами этого абсурда, потому что мы слабы. Если так оно и есть на самом деле, то для нас не остается никакого выбора, кроме как сдаться этой судьбе или сойти с ума. — Он вздохнул и, помолчав минуту, добавил: — А я не хочу ни сдаваться, ни сходить с ума.
Имад подул на свечку, чтобы сберечь ее для завтрашней темноты, затем сказал: — Спокойной ночи!
Я спрятал голову под одеяло и закрыл глаза, чтобы не видеть, не слышать и, как очень хотелось бы, — не думать и не чувствовать.
Когда проснулся, то день был точно таким же, как предыдущий, в нем не существовало ни имен, ни лиц. Все живые люди были потенциальными мертвецами. А до сих пор стоящие дома представляли собой будущие руины. Я не знал, где человеку можно было бы отыскать надежду.
Иногда Имад вставал и ходил туда-сюда — шесть шагов туда и шесть обратно. Иногда он обходил наше убежище за четыре или за пять шагов. Особенно после того, когда мы слышали новости. Мы слушали их две или три минуты, потом выключали радио. Мы на всем экономили: на новостях, на хлебе, воде, воздухе и свечках.
Я был готов вытерпеть голод, жажду, нехватку воздуха, только не темноту. Когда мы гасили свечку, потолок сильнее изгибался, стены сближались друг с другом. Тогда чувство одиночества, чуждости и ощущения, что ты заложник, начинали вытекать из глубин, как горькая жидкость, проливаясь в бесконечную ночь.
На третий день я заболел из-за холода и сырости. Я не сказал Имаду о своей болезни, но он сам обнаружил это, когда наши руки случайно прикоснулись, и он почувствовал жар моего тела:
— Черт! Ты заболел!
Он воскликнул это и выдохнул с силой, которая потрясла воздух в убежище, как буря. Перед ней не устоял свет свечки. И свечка сразу потухла. Он молчал, но я слышал его напряженное дыхание. Потом Имад проговорил:
— Это немыслимо. Кто-то должен их остановить.
Его лицо было скрыто темнотой, но, слушая гневный голос, я представлял себе выражение его лица.
— А кто в силе противостоять им? — удивленно спросил я его.
— Я уверен, что сопротивление не сдастся, но этого мало. Мир должен поддержать нас! Немыслимо, чтобы все, видя, что происходит, не двигались и не предпринимали ничего.
— Мир боится их, и никто не будет вмешиваться, чтобы разделить с тобой смерть. Ведь они как пауки, их лапы протянуты во все стороны, а если кто-нибудь будет шевелиться, то они сразу задушат его.