В такие моменты весна становилась пыльной, как брошенная картина, висящая на уничтоженной стене. А твое лицо, Халиль, превращалось в сверкание быстрой молнии, которая прорывала глубокую ночь и гасла. Все это происходило в то время, когда город плыл над густыми дымовыми облаками, направляясь к аду».
Когда временно отменили комендантский час, Нура выпрыгнула через окно, так как им было запрещено выходить через дверь.
Ее мама видела, как она пропала из виду, целая и невредимая. Тогда мама облегченно вздохнула:
— Я так и предполагала, ибо не может такого быть, чтобы Бог нас полностью бросил.
Через час она услышала выстрелы во дворе своего дома. Ее тело сильно тряслось, словно его пробивали пули.
— Тебя убили, Нура? — сорвался вопрос с ее языка. — Эти пули предназначались тебе? Может быть, мне сейчас потребуется выйти, чтобы покрыть тебя землей? Землей, которая скроет от тебя воздух, тот воздух, который истекает мучениями. Землей, которая скроет от тебя картину погибающей жизни.
Тебя убили, Нура?
«Накрой меня, мама», — голос Нуры звучал в ее ушах.
Она встала и направилась к двери своими слабыми шагами. Солдат, который дежурил за дверью, сразу закричал на нее:
— Зайди внутрь.
— Что вы с ней сделали? — спросила она тихим, сдавленным голосом.
— Мы предупреждали, что вам нельзя выходить.
И хотя она могла упасть и от слабого удара, он ее сильно толкнул и закрыл дверь. Она была бессильна и не смогла открыть дверь, но продолжала слышать: «Накрой меня, мама».
«Ты меня часто звала зимними ночами, и когда я подходила, ты шептала сонным голосом, съеживаясь, как кошка: „накрой меня, мама, мне холодно“. Я поднимала падавшее на пол одеяло, и, мы вместе накрывались им. Я охватывала твои холодные маленькие ноги своими ногами, и брала твои маленькие пальчики, которые имели вкус радости, и целовала, чтобы они побыстрее согрелись. Тебе быстро становилось тепло, и твоя кожа горела, и на меня дуло твое мягкое, горячее дыхание, когда ты повторяла, что тебе нравится холод, когда ты в моих объятиях и ты привыкаешь к свисту ветра, которого ты боишься, и глаза твои становятся сонными».
«Накрой меня, мама».
Тебя убили, Нура?
Она старалась спрашивать громко, но ее голос был сильно сдавлен и почти не слышен.
После того, как ее ранили, Нура из последних сил старалась сохранить глаза открытыми. Но мир тонул в мрачном свете. Ей не хотелось умирать, однако жить тоже не хотелось. Она пристально смотрела во мрак, чувствуя, что все мысли рассеиваются в ее голове, кроме одного желания.
Ей так хотелось утонуть в абсолютном бесконечном пространстве, в чисто божественном пространстве, обладающем лучезарной властью над землей и небом. Это было пространство, где слышится журчание святой воды, протекающей из сердца земли, чтобы промыть ее, напоить и излечить, чтобы в жизни воскресла ее убитая душа и вновь начала расти, как растет только что родившийся ребенок с чистой памятью.
Ей так хотелось попасть в то пространство, но вместо этого она тонула во мраке. Ей казалось, что этот мрак есть единственная истина, из которой состоит не только смерть, но и жизнь.
К ней подбежали два человека, подняли ее. Один из них воскликнул:
— Она еще жива!
— Значит, надо спешить, а то скоро опять начнется комендантский час, и мы потеряем ее! Она потеряла много крови!
Нура слышала их далекие голоса, будто из другого мира, и чувствовала, что умирает и что лишь короткая тонкая нить связывает ее душу с телом. Нура сама не знала, стоит ли им спешить — не потому, что не хотела жить, а потому, что в тот момент она не видела никакой разницы между жизнью и смертью.
В потоке волнений и бессонницы я забыл о голоде и жажде, но меня измучила головная боль. Когда я смотрел на хаджжу Фариду, похудевшую как тень, и на потемневшее лицо мамы Имада, и на Касима, у которого давно уже высохла на языке речь, когда я смотрел на голодных, страдающих маленьких детей, — мне казалось, что жизнь сжимается, вытягивая одну за другой свои нити из ткани наших часов.
Время — полночь. Небо над церковью Рождества Христова в Вифлееме было освещено не божественным светом, а светом ракет, которые взрывались, как молнии, и застревали в небе, разрывая ночи, разрывая дни.
А в других городах люди чувствовали себя затерянными в темном лабиринте смерти. Борясь с мраком, они не знали, когда и с какой стороны беда встретит их, но знали — она, без сомнения, рано или поздно обрушится на них и разорвет на куски.