Колебания разрешились помимо моей воли. Как только я подошел к дому Нуры, то застыл на месте и пораженно смотрел, не веря своим глазам.
Дом был разрушен.
Голова моя вдруг стала пустой, как пространство, где нет ни света, ни голоса, ни лица, ни мыслей. В ней абсолютно ничего не было.
Я смотрел вокруг себя и ничего не видел. Будто я стал чужим в чужом мире, язык и символы которого я не в состоянии понять. Что касается моих мыслей и моего опыта в жизни и тех принципов морали, в которые я всю жизнь пытался верить — то ничего из этого не помогло мне понять, что происходит вокруг. Все потерялось, выпало из моей головы. В конечном итоге оказалось, что я нахожусь в непонятном мне мире. И мне было непонятно, как люди могут жить в нем и можно ли мне научиться его языку, отношениям и морали. И если я научусь всему этому — останусь ли я в итоге человеком?
«Где они?» — этот вопрос повторялся в глубине моего сознания, в то время как я пытался не слышать его и не искать ответа.
«Где ты, Нура, и что они сделали с тобой?»
Вокруг не было ничего, кроме развалин, смотрящих на меня с тем же удивлением, с каким и я смотрел на них. И, быть может, они задавали те же вопросы, которые задавал и я.
— Вы знаете жителей этого дома?
Я услышал позади себя разбитый голос. Я повернулся. За мной стоял мужчина лет пятидесяти, наполненный унынием. Рядом с ним стояли женщина и дети. Может быть, они были соседями Нуры.
— Да, знаю. А вы знаете, что-нибудь о них? — запинаясь, спросил я, испытывая при этом страх от ожидаемого ответа.
— Бедная! В течение всей осады солдаты оккупировали ее дом и превратили его в точку для снайперов. Ее с детьми закрыли в одной комнате и забрали себе все имеющиеся в доме продукты, оставив им лишь крохи. Более того запретили им выходить, угрожая, что смерть ждет любого, кто осмелится не подчиниться. Когда осада кончилась, то их выгнали из дома и разрушили его. Говорят, что они собираются построить на этом месте постоянную военную точку.
— Выгнали женщину с детьми? И только? А Нура?
— Я ничего не знаю о ней.
Он говорил, качая головой. Другие молча смотрели на меня. Его фраза продолжала звенеть в моей голове: «…смерть ждет того, кто осмелится не подчиниться им». Я сжал голову руками, стараясь сдержать свой вздох: Боже мой, что они сделали с тобой, Нура?
Мои ноги понесли меня вперед. Мне казалось, что воздух стонет, и по мере того, как я приближался к дому, воздух становился более тяжелым и более сжатым, таким, что готов был взорваться. «Ты меня слышишь, Халиль?» Мои шаги застыли, и я неподвижно стоял на месте: правда ли, что я слышал голос Нуры? Воздух был как будто наполнен стонами и сочился болью. Я плакал и продолжал спрашивать, но никто мне не ответил.
— Вы вправду ничего не знаете о ней? — Я настойчиво повторял свой вопрос.
— Единственное, что я знаю — это то, что на десятый день, когда объявили о прекращении комендантского часа на два часа, она убежала через окно, чтобы принести что-нибудь для своих младших братьев, умирающих от голода, — сказала женщина, и я резко повернулся к ней, умоляя говорить еще:
— И что дальше?
— Никто не знает, что случилось с ней, так как она не вернулась.
— Как не вернулась?
Запинаясь, женщина отвечала мне без явного желания продолжать разговор:
— Не вернулась. Но ее мама говорила, что спустя примерно час после того, как Нура ушла, она услышала выстрелы во дворе дома. Она пыталась выйти, чтобы выяснить случившееся, но они запретили ей выходить и сильно толкнули, закрывая за ней дверь. Она была очень слаба, но все-таки собрала силы и вышла, рискуя своей жизнью и жизнью детей. Она доползла до двора дома, и они не трогали ее, видимо забавляясь ее видом. Она не нашла Нуру. Ни мертвую, ни живую. Она искала ее повсюду, ползая по земле, пока не обнаружила большое пятно крови и рассыпанный мешок чечевицы. Никто не знает, была ли это кровь Нуры или кровь другого, случайно проходившего человека.
— И что еще ее мама говорила? — спросил я, терзаясь от боли.
— Она сказала, что долго лежала рядом с пятном крови.
— И что еще?
— Сказала, что потом собрала часть чечевицы и спрятала в своем платье, чтобы спасти оставшихся детей.
— И что еще?
— Она еще сказала, что ей запретили плакать, угрожая застрелить детей, если она не перестанет им мешать своим рыданием.
— А Нура?
— …
— А Нура?
— …А Нура?