Я вопрошал в одиночестве, не слыша ответа. Я подошел к тому месту, на которое они показали — там, где была рассыпана чечевица.
Боль обжигала лицо земли, словно она содрала слои ее кожи, оставляя раны голыми, открытыми, без повязок. Боже! Каким город был диким, унылым и переполненным печалями.
Я собрал осколки своей души и пошел, не осознавая силы, которая вела меня вперед. Эта тайная сила вытягивала шаги из моих ног и тянула меня, как тянут ребенка:
«Давай, ты должен сопротивляться печалям, чтобы идти к бабушке. Может быть, она еще жива и ждет тебя». Но мои шаги замедлились, когда я услышал внутренний голос: «Ты идешь к последней печали, к последней смерти, к смерти твоей бабушки». Да. Видимо, мне было предписано оставаться живым, чтобы свидетельствовать о смерти других. Это и была правда, в которую я всегда старался не верить. И если в самом деле существует какая-то судьба, то, безусловно, она глупа. Иначе почему все погибают, и лишь я один спасаюсь? И какой смысл в том, что смерть постоянно обходит меня? Я задавал себе эти вопросы, идя обессилевшим, с разрушенной душой.
На дороге я встретил спасшихся из лагеря. Я их спросил о моей бабушке: «Хаджжа Сурайя, она живет в лагере? Вы ничего о ней не знаете?»
Мне уверенно и страшно коротко ответила одна женщина:
— Знаю ее. Она убита.
Больше она ничего не сказала, не давая мне возможности разыскать в ее голосе хоть какую-нибудь надежду. Потом ушла со всеми, а я пытался держаться, чтобы не развалиться, как песочная скульптура. Я повернул назад. Мои ноги привели меня обратно к разрушенному дому Нуры.
Я подошла к нему и сообщила, что Нура не умерла, и что ее увезли в больницу.
Но я была поражена — Халиль никак не среагировал на мои слова. Он продолжал сидеть на руинах дома, обхватив голову руками и молча смотрел вниз, будто не слыша и не видя меня, будто меня рядом совсем не было. Тогда в моей голове мелькнула страшная мысль: он был в таком же состоянии, в котором я увидела его впервые на экране телевизора. И никаких изменений не произошло в нем! Может быть, время еще не прошло?! Может, он не поднял голову и ничего мне не рассказал?! И может быть, на садом деле я придумала его историю?!
Я не знала: рассказывал ли он мне свою историю, или я представляла ее?
В любом случае, финал мне не понравился, я бы даже сказала, что он разочаровал меня. Тем более что я чувствовала себя бессильной что-либо делать.
А что он в силах был делать?
И что сделала бы я, будь я на его месте?
«Ничего. Может быть, я решилась бы на самоубийство». Сказав это про себя, я отчаянно рухнула на руины своего мира. Я обхватила голову руками и молча смотрела вниз.
Поверхность руин была очень неровной, повсюду выступали острые края камней. Но на миг поверхность мне показалась гладкой:
— Пол веранды очень скользкий. Ты сделал его слишком ровным, Юсуф, так что я боюсь упасть всякий раз, когда мою его.
— Я тебе сказал, что не надо мыть пол в резиновых тапках.
Сурайя была на кухне, а Юсуф стоял на веранде, покрытой виноградной лозой. Сквозь ветви лились солнечные лучи и падали на гладкий пол веранды, создавая круги яркого, ослепительного света, из-за которого Сурайя на секунду ослепла, когда вышла из кухни на веранду.
— Хочешь кофе?
— Да, давай сладкий.
Небо было темно-голубым, утро было голубое, пение воробьев имело голубой цвет. Даже веселье детей и их смех обладали небесной чистотой. Дети играли на постели, которую Сурайя еще не убрала, они прыгали, заливисто смеясь, как будто кто-то щекотал их.
— Отчего дети так весело смеются? — спросил Юсуф, улыбаясь и прислушиваясь к их смеху.
— От радости, — ответила ему Сурайя.
Внезапно я почувствовала движение. Я посмотрела в сторону Халиля и увидела, что он убрал руки с головы и опустил их. Он смотрел в определенную, находящуюся перед ним точку. Его взгляд заинтриговал меня, и я стала искать эту точку. Между камнями я увидела нож. Но Халиль, не давая мне времени на обдумывание происходящего, быстро вскочил и схватил нож, будто нашел в нем свое спасение. Я испугалась, читая его мысли. «Он совершит самоубийство, и я не смогу спасти его», — отчаянно думала я, видя, как он смотрит на нож настойчивым, болезненным взглядом.
Он держал в руке нож, собирая остатки своих сил, которые пытался извлечь из недр своего тела, тающего, как призрак. Он смотрел на нож, погружаясь в тишину, в которой отсутствовало всякое содержание — в тишину, где ему не удалось найти смысл каких бы то ни было поступков. Но он решил убить их перед тем, как убить себя.