От этого и от того, как осторожно он касается ее руки чуть выше запястья, ладонью накрывая один из множества шрамов на теле. А она уже не дергается, не просит несколько жалко не трогать эти шрамы, не смотреть на них. Потому что они отвратительные же, их слишком много.
Зачем она только руну на грудь нанесла? Зачем? Там теперь полосы эти белесоватые, рубцы, что портят кожу — не более.
А у него большая часть спины такая; только шрамы еще крупнее. Еще хуже. Ей как-то плевать.
— Мы можем остаться дома, если хочешь. Составим Чудовищу компанию, — предлагает она после недолгой паузы. — Этот засранец скучает, когда нас долго не бывает.
Алек усмехается себе под нос, не говорит, что если бы он тогда не принес ей грязно-рыжее мявкающее создание в собственной куртке, то никто бы и не хозяйничал в ее квартире. Только в губы ее целует коротко.
— Он не умрет от пары часов одиночества, а голову проветрить и правда не помешает.
Изабель чашку на стол ставит, уже встает практически с его колен, когда он ловит ее поперек талии и улыбается почти что счастливо, улыбается практически довольно, когда она ладонью в грудь ему упирается, из-под ресниц смотрит и практически в губы выдыхает:
— Боюсь, если ты меня сейчас не отпустишь, то мы никуда уже не пойдем.
— Ты красивая, — он практически перебивает ее. — Очень.
У нее, кажется, во взгляде что-то меняется, улыбка какой-то изломанной становится. (У Изабель глаза есть и зеркало; она свои шрамы слишком хорошо знает и видела.)
— А как же шрамы?
— Они еще прекраснее.
Она себе под нос усмехается, лбом в его плечо, практически в шею куда-то носом.
— Идиот ты, Лайтвуд, — ворчит совершенно беззлобно. А он по волосам, по голове ее гладит. Никак не объясняет, почему следы на собственной коже считает отвратительными, а, когда на нее смотрит, совершенно так не думает.
Каждый шрам — напоминание о той боли и агонии, когда они пришли в себя каждый по-отдельности, в полном одиночестве и совершенно не понимая, кто они такие и что вообще происходит. Алек Изабель к себе прижимает, спустя только пару минут открывает рот.
Говорит коротко:
— Хорошо, что ты все же нашла меня.
Не видит, как она улыбается. Но по короткому резкому выдоху куда-то в плечо понимает. Понимает, потому что, кажется, он начинает запоминать каждую мелочь, которая с ней связана. Потому что после долгого состояния потерянности и оторванности, полной пустоты, у него что-то есть. Кто-то. И это кажется до одури, до боли где-то в мозгу болезненными импульсами важным.
Главное — не позволять себе раскручивать клубок дальше.
Главное — прекратить допускать возможность того, что он снова может прийти в себя от ужасной боли, от лихорадки непрекращающейся и желания сдохнуть. С пустой, как белый лист, как обои у нее в спальне, памятью.
И снова без нее. (Снова даже не догадываясь о ее существовании.)
========== дисфункция памяти ==========
Комментарий к дисфункция памяти
строчки из James Arthur — Let Me Love The Lonely.
[думаю, у меня получится спасти самого себя, спасая вас;
мы можем запалить костер, чтобы согреть кости, в этом мире слишком холодно,
чтобы спать в одиночестве.]
У него ощущение старости давит куда-то на спину; из зеркальной поверхности, того потустороннего мира на него смотрит девятнадцатилетний мальчишка, а душа давно в труху. Магнус усмехается горько, наливая себе еще больше коньяка. Время, оказывается, все равно не обмануть. Даже бессмертием. Потому что выглядеть он может как угодно, а чувствовать себя на девятнадцать не получается.
Он привык уже, пожалуй, почти каждый вечер получать пять-семь-семнадцать сообщений от той, что когда-то была Изабель Лайтвуд. И это очень странно, а Магнус стареет, наверное, потому что она старше, чем когда-либо была, потому что ей вот уже двадцать семь, а он чувствует себя так, словно она ему в дочери годится. Опекает ее как-то совсем по-отечески. Порой слишком долго сжимает ее ладони в своих и просит остаться на ночь в лофте, не объясняя, что там снова какие-то волнения в Конклаве, а он просто не хочет, чтобы ее нашли. Девочка — а мысленно почему-то он ее девочкой называет — не заслужила еще больше страдать; и уж смерти она точно не заслуживает.
Стареет, потому что тепло какое-то почти отеческое за грудиной разливается, когда она улыбается и говорит, что нашла работу новую, что все запутанно, конечно, но они с Алеком держатся. Узнают друг друга заново и держатся.
Он лишь головой отрицательно мотает, когда она обещает, что в следующий раз они вдвоем придут. Обязательно. Она их познакомит, они просто должны встретиться.
— Мы знакомы уже, милая, — осторожно напоминает Магнус.
У самого глотку дерет от нехватки алкоголя, кажется.
История такая старая, а он все пытается уложить в своей голове то, что с ними двумя сделали. Уложить в своей голове то, что упорства и настойчивости, характера прежней Изабель не занимать, раз она не просто решиться на все это смогла, раз еще и выдержала, сломала столько барьеров и все же смогла вернуть его себе. В его жизни, конечно, было много и людей, и охотников, и нежити, но почему-то он не может не восхищаться ей. Тихо, без особых слов и выражений привязанности. Изабель скоро двадцать восемь, а у нее взгляд такой почти по-детски наивный.
К вопросу они больше не возвращаются, а следующие несколько визитов она наносит как и раньше — в одиночестве. Так ему, наверное, проще будет. Или за все эти месяцы, почти за год Магнус просто привык к этому.
Потому, наверное, несколько удивленно смотрит и за дверь держится, не пуская никого в лофт, когда открывает дверь, а они стоят там вместе.
— Алек, это Магнус. Я тебе о нем говорила, — и у нее улыбка такая счастливая, что у Магнуса где-то в горле застревают слова о том, что время не лучшее, что он занят, что потом как-нибудь обязательно будет рад их видеть, но пусть она лучше заранее предупреждает.
И натыкается на настороженно-недоверчивый взгляд коньячных глаз.
И то, как он за нее цепляется, — от этого за грудиной не щемит. Магнус напоминает себе, разливая чай, что это уже много лет, как не его Александр. Это ее Алек, а Изабель заслужила. Столько страдать — найти, потерять, снова найти, — он бы не смог. Отдает чашку ей в руки, его чашку ставит на стол, пристальный взгляд на себе постоянно чувствует. Непроизвольно усмехается себе под нос, когда Алек руками Изабель поперек живота обнимает и чуть на себя тянет, а она будто не замечает даже, просто продолжает рассказывать о своей новой работе, что-то о коте их рыжем. Чаем обжигается и чуть нос морщит, поворачивая голову к Алеку.
Кажется, они стали моложе, а не старше.
Ни его щетина, ни ее короткая стрижка не спасают. Магнус все равно как будто видит их двадцатилетними, кажется, тогда они совсем такими не были.
Есть какая-то прямолинейная жесткость в голосе, когда Алек одергивает ее на середине фразы о нем. И смотрит куда-то прямо на Магнуса, как будто может насквозь него увидеть; он прекрасно узнает взгляд этот. Тот всегда так на незнакомцев реагировал, а Магнусу приходится напоминать себе снова и снова, что он незнакомец.
И несколько резкое:
— Я ничего не помню в отличие от нее, — звучит, кажется, почти упреком.