В его восторг, искренний и наивный, вкралась тревога. Он еще ничего не знал, не понимал, но Иринина бледность, ее молчание, ее безвольные, похожие на парализованные, движения (левой рукой она что-то искала на столе) испугали его.
Она тихо опустилась на стул. Хотела посмотреть ему в глаза — и не смогла. Наконец взглянула, и боль вонзилась в сердце.
— Я не поеду, Василий, — сказала она так тихо, что он еле расслышал.
— Почему? — выдохнул хрипло, еще не до конца осознавая сказанное ею.
— Я не поеду с тобой. — По ее щекам текли слезы. — Видишь, я плачу… Но это слезы радости. Горькой радости, — заговорила быстро-быстро. — Прости меня… Я виновата перед тобой. Я полюбила. — Она продолжала говорить тихо, а для него слова гремели, как гром. Они оглушили его, ослепили. Что-то доходило до сознания, но не все, мозг отказывался, противился понять правду. — Я знаю, этого простить нельзя. Но и не любить не могу. Я давно хотела тебе рассказать.
И вдруг в его голове словно что-то треснуло, будто разорвалась темная пелена, как при ослепительной вспышке молнии. Кругом все настоящее, только какое-то странное, вроде бы вырезанное, резко очерченное по контурам, обведенное по краям, скособоченное, все упадет, как только погаснет свет. Он смотрел на стол Ирши, и в один миг память сложила из мозаики воспоминаний целостную картину. Его поразила собственная слепота, глупость, его даже в жар бросило от своего недавнего неведения.
— Сергей не виноват. Он хотел уехать совсем. Бежать от меня… и от себя, — подалась вперед Ирина.
И это ее движение, этот страх за Иршу сказал ему больше, нежели слова. Он продолжал смотреть на Ирину, на белую стену за ней, память обрушивала на него новые и новые валы воспоминаний. Видел Ирину совсем по-иному — как приходила домой, как возвратилась из Кремянного, даже как нападала на Иршу, говоря, что его проект нисколько не лучше других, валявшихся в шкафах. Тогда она еще искала спасения, а он строил ей мост к Ирше. Где были его глаза, куда смотрел, почему не увидел? Что, бельма загородили белый свет? Он, случалось, шутил, говоря, что они с Ириной разойдутся, даже думал иногда, что такое не исключено: он старше ее, да и за что его, собственно, любить? Но все это говорилось не всерьез, было игрой, которая успокаивала, наоборот, внушала уверенность, а теперь вдруг обрела страшную реальность.
Был у него брат, с которым он изредка переписывался и которому в молодости помогал в учебе, были и еще дальние родственники, и в то же время не было никого. Только она, Ирина, один человек, которого он будто бы опекал, а на самом деле сам от нее набирался душевных сил, бодрости, рядом с ней чувствовал себя увереннее. Жалея, прижимал ее голову к груди, а в действительности припадал сам, как к живому источнику. Шел к ней и со спокойным и с встревоженным сердцем, шел и радостный и злой — все она принимала в свою душу, и тогда радость его удваивалась, а гнев исчезал.
А теперь все это рухнуло, и он стоит один среди развалин. Где взять силы, чтобы сделать хотя бы первый шаг?
И вдруг спохватился: «А если сюда кто-то войдет?» Он даже застонал от собственной глупости. Господи, да какое ему дело, какое это имеет значение? Пусть входят! Но все-таки что же ему делать? Как он раньше этого не замечал? В молодости был ослеплен Ириной, но все же, было дело, ревновал к одному знакомому художнику… Тот повадился бывать у них, и Ирина с ним кокетничала напропалую. Танцевала под радиолу (Тищенко не умел). И он чуть было не избил ее. Когда представлял себе их наедине (а представлял это ярко и страшно), то останавливалось сердце. А она дразнила, играла с огнем, ее забавляло мучить его. Это была жестокая услада. Продолжалась она долго, пока не поверил, не убедился, что она не может полюбить другого, а на измену без любви просто не способна.
Сейчас ничего подобного не было. Ни ревности, ни ярости, только опустошенность, которая раздавила его, сровняла с землей. Сердце словно разгерметизировалось, наполнившись непривычной болью и страхом.