— Что это такое? — вертел тот в пальцах жесткий листок, никогда такого не видел.
— Аккредитив. Собирали… Одним словом, нам они не понадобятся. Только ты это… — поднял предостерегающе палец. — Не подумай чего-нибудь такого… Говорю же — не нужны. Моя часть. Иринину я оставил. Не спрашивай ничего. Не хочу. Я сегодня уезжаю. Напишу, когда устроюсь. Верке с мужем у вас не жизнь…
— Откуда знаешь?
— Твоя писала… Построите кооператив. Здесь денег хватит.
— Мы… Я сам…
— Не ври. Тебе еще тянуться да тянуться. Да и твоя не даст для неродной.
— Василий!..
— Давай, братец, кончим этот разговор. Не был я у Веры на свадьбе, это мой свадебный подарок.
Данила захлопал короткими ресницами, в уголках глаз засверкали слезы.
— Весь век я у тебя в долгу… Ты не думал, что этак могу и возненавидеть тебя?
— Тьфу, дурной! — плюнул Василий Васильевич, хотя и понимал, что Данила таким образом хочет скрыть свое смущение.
— Василий, — Данила все еще не прятал аккредитив, хотя было видно, уже принял его вопреки своей воле, горько и горячо рад ему, — что у вас случилось?
— Ничего… Нашел такую, что будет стирать подштанники. Будь здоров. Я на такси.
И пошел — грузный, уверенный, спокойный. Он словно поднялся над чем-то — над самим собой прежде всего, будто отбросил все прежнее и не собирался к нему возвращаться.
…Ирина печатала на машинке отчет. Печатала уже второй раз — первый вариант пришлось выбросить. У нее болела голова, болело сердце. Болело впервые, щемило тонко, словно в него всаживали иглу. Может, болело еще и оттого, что Ирина не спала: она провела эту ночь у Софьи, сидела возле окна и смотрела на улицу. Ждала утра, как спасения. Липкий туман смешивался со светом уличных фонарей, превращаясь в желтую муть, мокрый асфальт потемнел, на деревьях повисли тяжелые капли, все это вызывало тоску. Город казался придавленным белесым туманом и тучами. Боялась выйти в коридор, в ванную. Ей чудилось, что стены вот-вот сдвинутся и расплющат ее.
Ирина и прежде чувствовала себя неуютно в купе поезда, боялась темных погребов, подвальных помещений. Впервые поняла, что это не просто игра ее воображения, а что-то похожее на болезнь (клаустрофобия — так она, кажется, называется), четыре года назад, когда путешествовала с мужем по Крыму. В Керчи они отправились на экскурсию в пещеры, в первом зале экскурсовод начал рассказывать о тектонических разрушениях в породах, а ее охватил ужас. Она бросилась к выходу и не видела, что бежит в противоположную сторону, пока не схватил за руку Василий. Тряхнул, приведя в сознание, и вывел на поверхность. В другой раз ей стало дурно в лифте. Теперь она избегала замкнутого пространства, или хотя бы старалась держать в поле зрения выход и тогда могла не волноваться, хватало сил сдерживать себя.
В эти дни чувство страха обострилось до крайности. Она уже боялась лестничных клеток в домах, коридоров, темноты. И не столько темноты, сколько безлюдности, тишины. Сидела у окна и наблюдала за улицей. Пройдет машина — радость. Пройдет запоздалый прохожий, и она на несколько минут успокаивается. А потом душу вновь охватывало смятение. И ползли мысли, словно связанные одним бесконечным шнуром. Видела свой дом, горестно согнувшуюся фигуру Тищенко за столом, и сердце обливалось кровью. «Проклятая, проклятая… Подлая, подлая», — шептала про себя. Загубила чужую жизнь. Что он будет делать без нее? Другой бы быстро утешился, нашел себе отраду, но Василий… Он отдал ей все. Научил добру, совестливости… Выходит, не научил! Дома он долгими вечерами рассказывал о делах, о знакомых, вспоминал прошлое. Рассказывал в лицах, очень смешно, и она могла слушать его до утра. Она изменила и тем вечерам. Убегала от тех мыслей, как птица от собственной тени, и не могла убежать.
Не знала, что сделала бы с собой, если бы вдруг не почувствовала под сердцем слабенькое поталкивание. Там затеплилась новая жизнь. Она удивилась, прислушиваясь, узнавала и не узнавала себя. Что-то в ней ликовало — она казнилась и продолжала ликовать.
Ирина прочла написанное на машинке и ужаснулась. Между строк отчета легли обрывки ее мыслей о себе, Василии, Сергее, даже об этих легких толчках под сердцем. Начала об освещении площадки, а закончила неразмороженным холодильником и ночной улицей. «Неужели схожу с ума?» — сжала пальцами виски. Заставила себя собрать волю, сосредоточиться. Теперь не станет отвлекаться и горестные мысли не попадут на бумагу. Но уже в третьем абзаце заметила, что печатает не то. Слова ложились без смысла, странные, торопливо бегущие, сумбурные.