— Вы все там, в Веселом? — нарушил молчание Ирша. — Собирался приехать, посмотреть ваш город. Столько о нем пишут. Но… все мы… задерганы, в суете, в бегах. Текучка, план. А для искусства, для творчества — это ох как губительно. Нашу жизнь разъедает ржавчина обыденного, и мы не успеваем понять главное.
— А что, по-твоему, главное? — отхлебнул из стакана Тищенко. Сейчас он чувствовал себя спокойным.
— Я и сам точно не знаю… Хотя помню ваши наставления… Ну, что строить надо для будущего, что по нашим домам будут судить о нас, о нашем внутреннем мире. — Сергей вытер губы салфеткой, скомкал ее. — Основное… это завершенность во всем, хотя я и не знаю точно, что это такое. — Он усмехнулся: — Не составил своей философии.
— Завершенность? Выстроить дом, как шелкопряд кокон, и жить в нем?.. Но и шелкопряд прогрызает свой кокон и вылетает, чтобы испить нектара.
— Во-от. Испить нектара — и потом сразу умереть.
— Он еще успевает опылить цветок. А из него вырастет семя, а из семени — новый цветок.
— Но он-то вылетает, чтобы полакомиться нектаром. А напился… Уже и летать не для чего. То же самое и с нами. Вот-вот наедимся… Конечно, мы не мотыльки. Поэтому человек и жаждет завершенности. Понять себя и мир. Постичь высшую цель. Моральную, философскую и эстетическую сердцевину… На которой должно держаться все. И прежде всего — духовная жизнь. И искусство. И семья.
— А сказал — не составил своей философии. Тут целая система. Куда Сковороде или Спинозе, — пошутил Тищенко и смутился. Ему показалось: Ирша говорит правильные вещи. И отчего они, его слова, должны расходиться с его истинными идеалами, откуда он, Тищенко, взял? Только потому, что тот отбил у него жену? Может, она и ушла, поверив в Сергея, в те идеалы, которым он собирался служить и служит. Однако что-то в Василии Васильевиче не соглашалось с этой мыслью, им начали овладевать злость, раздражение, он с трудом сдерживался. Не понравилось ему, что Ирша начал излагать свои мысли вот так, с ходу, словно рисуясь: смотри, мол, какой я мудрый. Но что другое он мог ему сказать? О чем им говорить? О, им есть о чем поговорить, и как хотелось бы Василию Васильевичу расспросить его как постороннего человека, и пусть Ирша расскажет как посторонний человек.
— Пойдемте ко мне в помер, посидим, поговорим, — неуверенно, без энтузиазма предложил Ирша. — У меня есть бутылка токая…
— Тогда уж лучше ко мне. А токай есть в буфете.
Он взял бутылку вина, и они пошли в номер Тищенко. Номер маленький: постель, столик, два стула, кушетка. Василий Васильевич сел на стул, на спинке которого висела пижама, другой, свободный, пододвинул Ирше.
Бывший учитель и ученик, друзья, соперники. Кто они теперь? Враги? Кто знает! Но дружбы между ними быть не может. Василий Васильевич не исключал возможности встречи, наоборот, удивлялся, что не встретились ни разу, ведь работали в одной области. Прокручивая мысленно подобную встречу не один раз. Но в действительности все оказалось иначе. Просто, буднично и, посмотреть со стороны, даже глупо. Ну, зачем потащил Иршу к себе в номер? Да, ему захотелось спросить. Захотелось посмотреть ему в глаза… Прочитать в них, счастлив ли он. Конечно, разве можно быть несчастным рядом с Ириной? Ради нее пошел на все… А как бы поступил на его месте он, Тищенко? Этого не знал и угадать не мог.
— Вот стаканы. А пробка… У меня есть штопор в ноже. Так вот, твои служебные успехи мне известны. А как вообще? Здоровье как? Я помню, у тебя было не все в порядке с сердцем.