— Давно остановились? — спросил Тищенко.
— Сразу, тогда еще. Я не решилась отдать их в ремонт.
— А здесь все как прежде. Я сюда возвращался часто. Памятью. — Он уже немного освоился.
— Мы всю жизнь возвращаемся в свое прошлое.
— Потому что это и есть самое настоящее. Память идет по следу. И опять…
— Нет. След и остается следом.
Он нервно прошелся из угла в угол комнаты.
— Не знаю… Мне кажется… Ты осталась той же.
Она опять грустно улыбнулась, и ему будто инеем обсыпало сердце.
— Наконец ты научился говорить комплименты. На самом деле я… к сожалению, не та.
Он прислушивался к ее словам, чувствовал в них будто бы движение навстречу, но и настороженность. Он понимал: обходные маневры не нужны, — и все же не знал, как объяснить, ради чего приехал. Что-то звучало грустное, но и радость разливалась в груди, уже хотя бы потому, что Ирина помнит о нем, что она одна, что он видит ее. Как просто и непринужденно все происходит в молодости: один взгляд, шутка, касание руки, и уже все сказано, все понятно. А сейчас они замораживают воспоминаниями самих себя, все дальше отодвигаясь друг от друга. Версты воспоминаний, которые мешают…
— Позавчера вечером я встретил в Харькове в гостинице Иршу, — сказал решительно. — Все эти годы я думал, что ты его жена.
Ирина вздрогнула, удивленно скосила на него глаза.
— Почему ты не написала мне? — встрепенулся он и сразу понял, что сказал глупость. Что она могла написать? «Приезжай, у меня с Иршей все расстроилось»?
Вероятно, и она подумала о том же, потому что не ответила. Решительным, знакомым жестом отбросила волосы.
— Не нужно об этом.
Вспоминать Ирине было не трудно, а неприятно: когда они с Иршей расходились, не было ни сцен ревности, ни слез, ничего. Только какая-то окаменелость души… Он не приходил к ней, конспирировался сильнее, чем при Тищенко. С этого и началось ее окаменение. А закончилось?.. Они бродили по-над Днепром. Стояла ранняя весна — цвели вербы… Может, он пришел попрощаться. Не попрощаться, а сказать, что больше не придет… Говорил нескладно, пробормотал, что судьба послала им большое счастье. Ему и ей… И как-то так вышло, как-то так построил фразу, что его собственное счастье выпало, а ее осталось. «Это такое ниспослание… для женщины особенно…» И она остановилась и выделила эту фразу, повторила четко, без сопровождающих слов: «Мне невероятно повезло». Он покраснел до самых ушей («Дуня покраснела до кончика носа», — сказал бы Рубан) и, вероятно, запомнил это навсегда. Потом, встречаясь случайно с ней, «осчастливленной», каждый раз вспыхивал «до кончика носа». Возможно, это была его единственная плата за все.
— Не нужно больше о нем… Я помнила твои слова: за все надо платить. Я тогда не понимала. Он платит тяжко.
Тищенко посмотрел на нее настороженно, ему показалось, что она сказала это с сочувствием. Но в тот же миг успокоился.
— Ты не думай, — сказала Ирина поспешно, — это меня почти не волнует. То, что я потеряла, потеряла давно. Я потому потянулась к Ирше, что поверила в него. Он хотел взойти на вершину, красивую вершину. Взойти, опередив или столкнув с тропы других. — Она все-таки разволновалась, растревожилась, минувшее прошло сквозь сердце стрелой. — Это я теперь такая умная. Хотел красоту взять силой. А по какому праву? Кто сказал, что она только для него? А тогда… я видела в нем необыкновенного человека. Нового. Ты прости… Вы, те, что вернулись с войны, были для нас, по крайней мере для меня, словно бы в ореоле. С вами прошлое. А здесь будущее. Новый человек. Умный, тонкий. Сейчас именно век таких людей. В двадцать лет им уже открывается мир, законы природы. Но не законы души… В собственной душе… В своей душе нет веры… в людей, в красоту. Вера только в себя. Ты понимаешь… — Ирина тряхнула головой, будто прогоняя надоевшие воспоминания. — Как редко встречаются люди добрые, сочувствующие. А именно на них и держится мир… Я это поняла потом. Впрочем, давай поговорим о другом.
Но Василий Васильевич шел напрямик.
— Ты живешь одна?
— Нет. С сыном.
— От… него?
Ирина наклонила голову.
— А где он?
— У соседей, он сейчас прибежит. Гуляет с подружкой. Помнишь соседку нашу?
Посмотрела на будильник за дверцами буфета (чтобы по утрам громко не звенел) — и в глазах вспыхнула тревога. И что-то радостное, светлое, как солнечный зайчик, мелькнуло и погасло. В великую реку жизни, куда меж чистых потоков вливаются и ручьи из болот, в великую реку жизни ворвался еще один родничок, близкий, дорогой.