— А я верю, потому что строю с ними.
— Вот приеду, посмотрю. А теперь я тебя угощу обедом. Только не говори, что не хочешь есть. Я научилась варить борщ. — Она улыбнулась. — Тоже великое умение. Нет, я серьезно… Из этого состоит жизнь. А я когда-то не понимала. Но сначала схожу за сыном. А ты умывайся и придумывай тост. Помнишь, как мы встречали Новый год? Садились рядом и говорили все, что было на сердце.
— Были наивные… Может, за это и выпьем? — спросил с надеждой.
— А хоть бы и за это. Прекрасные были годы… Я тогда встретила лучшего в своей жизни человека. И хочу выпить за него. А ты можешь выпить… за воспоминание.
Крымчак и Огиенко сидели на берегу пруда в тени старой вербы. Над их головами звенели синицы, неподалеку на сухой ольхе стучал дятел, и щепки летели прямо в воду. Там шныряла мелкая рыбешка. Дятел стучал и стучал, верно, не знал, что сегодня воскресенье, он работяга, и ритм жизни у него бешеный, недаром век его недолгий. По пруду сновали лодки, раздавался девичий смех, веселый визг, хохот парней. На мгновение гомон стих, и стало слышно, как где-то звучит тихая мелодия.
— Засиделись мы, — сказал Огиенко. — Может, и вправду людям иногда нужно выговориться. Заглянуть вглубь…
— Или увидеть собственное отражение на поверхности, — пошутил Крымчак.
— Даже не отражение, а тень… — Огиенко похлопал рукой по траве, нашел сигареты. — Конец ты знаешь. Когда Василий Васильевич заболел, Ирина забрала его к себе. А суть… Хотел бы я заглянуть в душу Сергея… Сказать по правде, я думал, что Тищенко все же примет от него цветы.
— Может, Ирина?..
— Не знаю. Вряд ли она в такой час стала бы навязывать ему свою волю. Впрочем, наши знания о душах людских весьма относительны.
Оба невольно посмотрели в сторону дома. Ирша сидел на ступенях крыльца, сидел давно, цветы лежали возле ног. Отсюда они казались маленькой красной искрой, которая угасала. На фоне освещенного солнцем холма, на фоне светло-серых бетонных ступеней фигура Ирши казалась неуместной, она не вписывалась в зелень холма и дымчатую белесость ступеней.
— А что сказал тебе Василий Васильевич? Что-нибудь важное? — спросил Крымчак.
— Ничего особенного, — молвил Огиенко задумчиво. — Просто потянуло в окно дымком: кто-то жег картофельную ботву. И он как-то так мечтательно, молодо улыбнулся: «Вот пробежать бы босиком по картофельному полю, сесть возле костра, выкатить щепкой картофелину…»
— Так просто… И недостижимо. Можно отдать все…
— Недостижимо… Потому что нельзя пробежать дистанцию второй раз. Без ошибок. Мне кажется, именно это он имел в виду. А смысл еще и в том… — Огиенко поднялся, повел плечами — слегка затекла рука, на которую опирался. — И в том… что Ирша сидит вон там со своим пунцовым букетом.
— Нет, не в том. Совсем не в том, — взволнованно сказал Крымчак. — Посмотри на лестницу.
По ступеням поднималась стайка девушек и парней. Загорелые, быстрые, они громко разговаривали на ходу. Остановились на площадке, светловолосый парень показал на дом, девушки держали цветы.
— Из Веселого, — уверенно сказал Крымчак. — Приехали проведать своего учителя. Вот и концовка к твоему рассказу. Я хочу войти с ними вместе. Будь! Приезжай когда-нибудь.
— Это начало другого рассказа. Ты когда едешь?
— Если возьму билет — сегодня.
— Не возьмешь — звони. Приходи.
— Может, когда-нибудь и зайду, — сказал Крымчак и решительно направился к дому.
Перевод Надежды Крючковой.
«СТАРИК В ЗАДУМЧИВОСТИ»
Повесть-притча
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Осень нынче выдалась на диво теплой, почти без дождей, необыкновенно нежной и прозрачной. Об этом думал скульптор Сашко Долина, возвращаясь к себе в мастерскую, в один из двориков Киевской Лавры. Мысленно окрестил ее: червлень по золоту. Была суббота, солнце катилось за высокие крыши домов Цитадельной улицы, в такую пору в этой части города царило торжественное безмолвие. И пустым-пусто, это уж Сашко знал наверняка, было сейчас в мастерской. Потому-то он и шагал туда. Словно бросал вызов, о котором никто ничего не знал и не мог знать. Вот так-то: все бездельничают, развлекаются, влюбляются, только он отгрызает от монолита (а в мыслях — иронически-гипертрофированное «от вселенной») каменные осколки. Он им докажет!
Сашко Долина пребывал в том возрасте, когда еще бросают вызовы, не всегда понимая, кому и чему, и доказывают всем сразу, а не кому-то персонально. А главное, не себе. Правда, Александр Долина уже не мальчик, ему двадцать восемь. Он чуть выше среднего роста (метр семьдесят пять), светловолосый, с высоким лбом, прямым ровным носом, тонкими чуткими губами, серые задумчивые глаза его вечно устремлены в дальние дали. Такой взгляд свойствен заядлым мечтателям и фантазерам. Сашко Долина — как раз мечтатель и фантазер, он примерил на себя сто биографий, но упрямо и безоглядно лепит (а она не лепится) ту, которую послала ему судьба, а может, ту, в которой он представил себя однажды и без которой не мыслит своей жизни. Его фантазии не очень-то уживаются с мелкими неудачами и всяческими реальностями будней, но Сашко довольно четко их разграничивает, и в каждодневной работе он — твердый реалист, пожалуй, даже слишком твердый. Плыть по воле фантазий он просто боится, понимая их несостоятельность, а порой и абсурдность. Вот так в нем и уживаются два мира: один придуманный, во власть которого он с наслаждением отдается в нерабочее, как говорится, время, перед сном или в одиночестве, где-нибудь на берегу реки; другой — реальный, и в нем он жаждет, и жаждет почти болезненно, занять прочное место — повыше — и ради этого не жалеет ни сил, ни здоровья. Умеет работать по восемнадцать, а то и по двадцать часов в сутки, работать до полного изнеможения, а, не получая творческой отдачи, порой впадает в легкую меланхолию. Характера покладистого, любит радовать людей добрыми новостями и не прочь услышать похвалу из чужих уст, хотя, бывает, и смущается от этого. Его прямо-таки подмывает подарить свой талант всему миру… конечно, после того, как этот мир признает его. Не увлекается ни барахлом, ни красивыми безделушками, всего себя без остатка отдает работе, высокому будущему. А оно пока что ускользает от него.