И все-таки не терял надежды. Он еще «выкинет такую штуку», что все рты поразевают.
Думая об этом, Сашко бессмысленно смотрел в окно троллейбуса, и мелькающие мимо фонарные тумбы казались ему заготовками будущих работ.
Живописец Дацюк, к которому они ехали на «суарэ», жил на Пушкинской, недалеко от площади Толстого, в трехкомнатной квартире старого дома. Одна из комнат, громадная, полукруглая, с балконом, предназначалась гостеприимными хозяевами для приемов. Народу, как всегда, было полно. По большей части художников и скульпторов, давно знакомых друг с другом. Было несколько человек, не принадлежащих к их кругу. Например, смуглая черноволосая красавица в красном платье, бывшая жена известного архитектора, о которой Калюжный поведал на ухо Долине, что она — женщина «свободная во всех отношениях». А та, не слишком церемонясь, бренчала на большом черном рояле и очень громко, очень развязно, но все-таки недурно пела. За столом она много пила и хохотала, словно бросая кому-то вызов. Мужчины украдкой поглядывали на нее. Женщины завидовали ее раскованности. Сидела она против немолодой четы Устименко, бездетных супругов, навечно влюбленных друг в друга. Они с ужасом смотрели в ее красивое и ярко подгримированное лицо. И жена Устименко уже заподозрила мужа в старательно скрываемой симпатии к «свободной» женщине. Архитекторше было весело, она упивалась успехом, но Долина думал, что не так уж она счастлива, и, хотя вызывает интерес у мужчин, восхищение их — однозначно. В конце концов, все это приедается, захочется ей домашнего уюта и детей, а на ее пути будут встречаться все более мелкие и никчемные самцы, и она из-за них возненавидит весь мир. И все-таки Долина не мог не восхищаться молодой женщиной.
В перерывах между едой и выпивкой мужчины играли в соседней комнате в карты, женщины болтали. Калюжный организовал игры с фантами, с пением и танцами. Взял в зубы столовый нож, смешно скосив глаза и ступая на носках, прошелся по кругу: «Асса, асса», пародируя лезгинку. Но его запал быстро погас. А может, ему и не хотелось тратить его тут. Ведь Калюжный был вхож к академику Срибному. Каждую неделю у того на даче собирались маститые и четверо или пятеро молодых, талантливых — тех, кого уже признали талантливыми, и они знали, что их паломничество будет лестно Срибному. Кроме того, каждый по совместительству умел еще что-нибудь — один удачно жарил шашлыки, другой сбивал вкусные коктейли, третий знал бесчисленное множество анекдотов… И все умели льстить. Это была целая наука, тщательно разработанная система. Но как же терпел это Срибный, человек необычайно одаренный, честный и к тому же прямой? Не разбирался в людях? Был ослеплен каскадами похвал, которые рушились на его голову? Наблюдал и смеялся в душе? Ведь однажды он сказал о Калюжном: «Знаю, что негодяй, знаю, что врет, а приятно».
В кругу Срибного Калюжный играл роль циника и рубахи-парня. По крайней мере, так казалось поначалу. На самом же деле Калюжный имел по нескольку — и все категоричные — суждений по каждому поводу. И высказывал их в зависимости от обстоятельств. В разговорах он пренебрегал авторитетами (чаще всего теми, кто опочил или работал в отдалении), на собраниях выступал хлестко, громил, развенчивал, нападал. Он знал, что это самый верный способ утвердиться, и, хотя не раз цепенел от страха, что кто-нибудь, в конце концов, разгромит и его, продолжал в том же духе.