Даже на время не мог Долина принять тишину, покой. Что-то его выбивало, тревожно бродило в нем, и он все время напрягался, нервно ежился и прислушивался. Он догадывался — к чему, и боялся этого. Злился на себя. И бунтовал, бросался вслепую, направляя свое раздражение в ту сторону, откуда, как ему казалось, приходил непокой.
— Люся, вы просто созданы для кухни, — говорил он, наблюдая, как быстро, еле уловимым движением лепит она крошечные варенички. — Это ваше призвание.
— Возможно, — соглашалась Люся. — Я и вправду люблю готовить. — И улыбалась искренней, обезоруживающей улыбкой.
Сашко искал в этой улыбке лукавство и не находил его. А ее большие синие глаза смотрели приязненно и доверчиво. И вся она была по-домашнему близкая, милая. Короткое выцветшее платьице, из-под которого круглели крепкие загорелые колени, уложенная короной коса, раскрасневшееся возле огня лицо… Но он не верил ее беззаботной улыбке. Не хотел верить. За эти дни ему открылось в Люсе что-то новое, неизвестное раньше. Кроме уверенности в себе и уверенности в своей жизни — сдержанность и одновременно тонкость — понимание душевных движений, всяческих ситуаций и обстоятельств. Капризничали дети, и она сразу находила для них занятие или, наоборот, одним решительным словом приструнивала обоих — своего Павлуся и Ивасика Долину; назревала за столом ссора между Сашком и Светланой — перебивала ее шуткой или посылала Сашка в огород, к колодцу. Во всем, что касалось семьи, хозяйства, детей, Петро подчинялся ей беспрекословно, хотя она никогда не выставляла напоказ своего главенства.
И с Сашком она держалась так, словно между ними никогда ничего не было и они только теперь встретились. Может быть, именно это и раздражало Долину и не давало поверить в легкость и улыбчивость Люси. Ведь не зря ему показалось, что он уловил однажды в ее голосе тревогу.
Он прилаживал в погребе полки и попросил ее подержать доску. Неосторожно повернувшись, погасил свечку, стал искать спички и не мог найти. Шагнул к Люсе и остановился, все еще ощупывая карманы. В полной темноте услышал напряженное дыхание, потом она тихо, очень тихо попросила — зажгите.
И была в ее голосе дрожь, она словно боялась не только его, но и себя. А может, ему и вправду все это померещилось?
Теперь он еще раз взглянул на ее пальцы, которые сновали по тесту, словно по клавишам, и спросил:
— А как же ваше училище? Вы ведь преподаете теперь…
— Я буду играть роли домохозяек, — с той же спокойной улыбкой ответила она. — Они ведь — почти половина женщин в мире.
— То есть жен. Вы будете играть верных жен?
— И вам не стыдно, Сашко? Ведь вы не такой. Правда, не такой?
Этот поставленный наивно и утвердительно вопрос устыдил Долину.
— А каким бы вы хотели меня видеть? — он отвел взгляд.
— А почему об этом должна думать я? Пусть думает Светлана, — перевела Люся разговор на шутку. Надо сказать, что в таком тоне они и вели все разговоры, которые касались их теперешней жизни, и очень любил подобные шуточки Петро.
В лес, в поле и на озеро с детьми и женщинами ходил Сашко. Он, как правило, оставался с ними и дома.
— Я слышал на рыбалке, — озорно поддразнивал Петро, — как мальчишки говорили: у того дядьки целых две жены. Небось они его крепко лупят.
За этими шутками Долина не мог понять, знает ли Петро о его прошлых отношениях с Люсей. Наверно, знает. И даже не допускает мысли, что Долина попытается что-то вернуть? Так верит Люсе и ему? Или просто не думает об этом?
Перебирая все это мысленно, Сашко невольно краснел. Он не знал, почему ему стыдно, ведь он и в самом деле не нарушил ничего, что заставило бы его избегать взгляда Петра. Но и оставаться наедине с Люсей ему было все трудней. Он замечал, что невольно ловит ее улыбку, запоминает каждое слово, каждый жест а потом, ночью, вспоминает о них. А утром, едва проснувшись, чего-то ждет, ждет и боится, и это отравляет его жизнь.