— Это все вы? — спросила Ирина.
— Что? — Он огляделся. — А, ветки и травы… Я и камин сам сложил. Для вас. Садитесь ближе к огню.
— Для меня? — удивилась. — Откуда вы знали, что документацию привезу я?
Ирша опять посмотрел ей в глаза. Долго не отвечал.
— Знал. Говорят, сердце сердцу весть подает.
Она окинула его быстрым взглядом.
Пожалуй, ничто так не сближает людей, как огонь. Еще тогда, когда кругом шумел дикий лес и в пещеру из темных глубин ночи долетал звериный рев, он, этот огонь, очаг, был единственной отрадой в длинные зимние вечера; когда хижину заносило снегом по самую крышу, муж, жена и дети жались к огню, как к своему спасителю и доброму духу. Как хорошо возвращаться в тот дом, где в печи пылает огонь, и как страшно и пусто становится на душе, когда печь мертва. Огонь вошел в нашу кровь и вспыхивает в ней воспоминаниями о предках, их борьбе, их любви, согревает и навевает мысли об ушедшем и вечном. О чем-то подобном думала она, и его слова были откликом на эти ее мысли:
— После войны мы пасли ночами колхозных лошадей. Тогда расплодилась уйма волков. Они почти каждую неделю загрызали жеребенка или коня. Но ведь не пасти лошадей тоже было нельзя: чем накормишь их? А в селе ни одного взрослого мужчины. И мы жгли костер всю ночь. Трое пастушат. И было… вдруг конь как заржет, как затопает копытами… Страшно-страшно. Мы подхватываемся, кричим, размахиваем головешками, а от огня отойти боимся. — Он поднялся, подошел к столу, но задержался у окна. — А небо прояснилось, и звезды бродят прямо по снегу. Давайте возьмем лопату и сгребем их в кучу. И все влюбленные потеряют впотьмах друг друга.
— Вы поэт, Сергей.
— К сожалению, никогда им не был. Это… вы приехали… И все изменилось. Еще совсем недавно сидел один и тосковал.
— Побыть одному, подумать — тоже счастье. Это не одиночество, а уединение, оно необходимо человеку. — Она старалась уйти от опасного разговора. — А вообще вы довольны, что приняли ваш проект?
— Доволен? — переспросил Ирша. — Я счастлив! И этим обязан вам.
— Но Василий Васильевич говорит… что когда он строит, то живет не тем, что строит, а новым замыслом. И мне тоже кажется: счастье не в том, что есть, а в том, что будет. Может, я не совсем точно выразилась: могло бы быть… но не сбывается.
— Я не умею ждать, — признался он. — Хотя иногда мне тоже такое представится, такое вообразится… Будто я построил нечто… Как Пропилеи — знаменитые ворота к Парфенону. И все идут, все смотрят, удивляются. А мы с вами стоим в стороне… Незаметные, вдвоем. Люди идут и идут. Они очарованы творением. А в нем и ваша искорка. И не только вашей доброты, но и мысли. Да! Да! Ваша мысль… Я не раз замечал: у вас особое, свое видение, свой глаз, и мнение, и, главное, — порыв, горячность.
— Вы смеетесь надо мной! Тищенко говорит совсем другое.
— Извините, я очень уважаю Василия Васильевича… но он… немного утилитарист. Красоту нужно создавать… так, чтобы люди не догадывались, где и в чем она. Они еще не доросли до подлинного понимания ее… Допускаю, что никогда и не дорастут. Они должны любоваться чудом. Человек жаждет взлететь все дальше и выше — в космос. И у каждого из нас есть свой космос. Каждый стремится взлететь выше, чтобы самому видеть все и чтобы его видели все. Жить надо высоко или не жить совсем.
Она, склонившись, шевелила в камине дрова. Может, старалась спрятать лицо?
Ирша присел на корточки, положил в огонь несколько коротких полешек, поглядел на нее снизу вверх.
— Скажите, вы когда-нибудь думали обо мне? Ну, хоть немножко… Перед сном или под грустную мелодию?