Огненные отсветы заплясали на ее лице, может, поэтому оно так вспыхнуло. Ей стало трудно дышать. Она попыталась отвести взгляд и не смогла, его глаза не пускали, от них ничего нельзя было скрыть. Казалось, в этой комнате мысли передаются по воздуху. Нужно было бежать, бежать немедленно, броситься прямо в ночь. Он сидел внизу, у ее ног, и хотя сейчас она смотрела на огонь, не на него, все равно видела его четкий профиль, и текучую волну мягких волос, и длинные красивые руки на коленях и уже знала, что она от начала и до конца в плену этих рук, что, если они протянутся к ней, она не сможет отстраниться.
— Чай… уже закипел, — сказала она.
На белую бумагу поставила кружки. Эти кружки ей нравились. Хотела взять чайник, исходивший паром на печке, но Сергей задержал ее руку.
— Дайте я подверну рукава. Они мешают.
Она отпрянула от его прикосновения, как от ожога, а потом будто окаменела, и он закатывал рукава клетчатой рубашки, как на статуе.
Они сидели друг перед другом, пили чай, их разделяло только узкое пространство стола.
— Когда к нам приходили гости, то мама частенько пела: «Ой, дай мне чаю, дай китайского, пусть узнаю я житье райское», — сказал он.
— Никогда не слышала такой песни. О чем она?
— Не помню. О любви, наверное. Почти все песни о любви. Вы знаете, мне иногда кажется, что одна хорошая песня о любви — это больше, чем сто электростанций. Как вы думаете?
— Не знаю… А я… я уже привыкла к вашей рубашке. Она такая мягкая. Мне в ней хорошо. — И, спохватившись, встала. — Уже поздно. Мне пора.
Он поставил на стол кружку.
— Уйдете и оставите меня одного?
— А как же иначе? — Она открыто посмотрела ему в глаза.
Он, озадаченный ее прямотой и твердостью, опустил глаза.
— Я ничего не говорю. Просто… — Ирша вскинул голову. — Я ее сожгу.
— Что?
— Эту хибару. Вы уйдете — я ее подожгу. Чтобы ничего не осталось, даже надежды.
— Сергей Игнатьевич… — Она как бы предостерегала его и одновременно просила.
— Рукав снова спустился… — Он начал подворачивать рукав и вдруг, наклонившись, поцеловал ей руку выше запястья.
Ирина тихо вскрикнула, но руки не отняла.
— Простите, — сказал он, не поднимая головы. — Скажите, Ирина, Василий Васильевич знает, что вы поехали сюда?
— Конечно. Почему вы спросили? — удивилась она.
— Это авторский надзор?
— Не понимаю.
— Ну вот я на стройке осуществляю авторский надзор. Я — свой, он — свой…
Она смотрела на него, как на помешанного.
— Простите… Наверное, действительно схожу с ума, даже шутить разучился. Я провожу вас… Подождите, а как же одежда?
— Может, уже просохла?
— Когда же успела?
— Однако, — она оглядела себя, — как странно… Я в вашей рубашке. Она… меня согрела… — И в эту минуту снова, но уже совсем иначе почувствовала, что это его рубашка, что она обнимала его тело, а теперь обласкала ее. Сердце суматошно забилось, и она, отвернув левый рукав, спросила: — Сколько сейчас времени?.. Мои часы, кажется, остановились.
— Рано. Еще совсем рано… Вот только немного подсохнет куртка… — Он говорил торопливо и не совсем разборчиво, хотел задержать ее, и она это понимала и порывалась уйти, а ноги словно приросли к полу.
Ей представилось, что если она сейчас уйдет, то уйдет навсегда, и погаснет все: этот сказочный мираж, эти ее сердечные тревоги и волнения, их уже не вернуть, как бы потом она ни захотела этого; они тоже уйдут навсегда. Ей было жаль его, такого растерянного и по-особенному домашнего, ставшего вдруг близким человека. В его глазах застыло отчаяние, а губы шевелились, что-то произнося, может, ее имя. Он шагнул к ней и остановился. Она боялась встретиться с ним взглядом, закрыла лицо руками.
Он осторожно отвел ее руки, поочередно поцеловал в ладони, а потом приложил к своим пылавшим щекам. Она чувствовала, как его тепло переливалось в нее, входило медленными, тугими волнами, от рук — к сердцу, и сердце, сжавшееся в испуганный комок, блаженно оттаивало. Она улыбнулась вымученно, защищаясь этой улыбкой.
— Мне нужно идти… Сергей. Мне кажется… — В ее глазах были любовь и искренность. Он увидел только покорность и страх, и из глубины сознания всплыло тревожное, но и жестоко-самодовольное: «Агнец на заклании».
Он обнял ее за плечи, привлек к себе, а потом, резко наклонившись, поцеловал в полуоткрытые губы. Пол качнулся у нее под ногами, и по телу пробежала жаркая боль, она закрыла глаза, и губы ее обрели свое зрение, власть над нею, они искали его шероховатые жадные губы. Такого чувства она не знала прежде. Даже в любви к Василию при всей впервые узнанной ею сладости было спокойствие и всегда присутствовал разум, она знала и свои и его желания. Сейчас же не ведала ничего, не осознавала саму себя — только смятение и ошеломленность, на мгновение она поняла, что этот их первый поцелуй почему-то страшен, но тут же мысль затуманилась, отодвинулась, и остался живым, ощутимым только он, его руки, его губы, и ничто не могло остановить ее, даже смерть.