Вся жизнь вместилась в один коротенький рассказ. Но сколько там было надежд, боли, тоски, этого уже не узнает никто. И Василий Васильевич сидел, низко склонив голову, и горестно додумывал недосказанное.
Тищенко проведывал Илько Оверковича еще три раза. Но тот уже не поднялся со своей общежитской койки. Василий Васильевич собирался устроить гардеробщику в институте вечер почета, а пришлось устраивать похороны…
Денег профком отпустил мало, и венки Василий Васильевич заказывал за свой счет. Институтские девушки, среди них и та, в веселых веснушках, с полными ногами, были немного раздосадованы, что пришлось мерзнуть на морозе, тихо переговаривались о пальто с воротниками из норки, которые входили в моду, о новогоднем вечере, о парнях; о покойнике девушки забудут сразу же, как только вернутся с кладбища. И он, стыдясь, подумал, что тоже мог бы забыть о нем, если бы не та песня… Если бы не увидел его на сером в яблоках коне в голове колонны, с красным бантом на груди, с карабином за плечами, отчаянного, раззадоренного девичьими лукавыми взглядами, если бы старик не рассказал ему, что, уже когда лежал придавленный конем, сумел, прицелившись, снять из карабина махновского пулеметчика и оставшимся в живых его товарищам удалось прорвать смертельное кольцо.
Перед самым выносом тела прибежала Ирина. Встала рядом с той, в веснушках, была грустной и торжественной. Ее не удивили пышные похороны и то, что Василий Васильевич добровольно взял на себя обязанности председателя похоронной комиссии, — значит, так нужно, значит, хоронят хорошего человека.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Ей удалось вырваться в Кремянное только в январе, и то на один день. В феврале на три дня приехал в Киев Ирша. Опаленный степными ветрами, стал ей еще родней и желанней. Он пришел на работу и разыгрывал роль «свободного художника» — подтрунивал над их замотанностью, расспрашивал про институтские новости и ни разу не посмотрел в ее сторону. Ей были смешны и его серьезность, и то, что он боится посмотреть на нее, и все время чувствовала его близость — близость любимого человека, которого еще не узнала до конца, но в котором ей дорога каждая черточка, каждое движение души. Вот он нахмурил лоб, и хмуриться ему не хочется, насупил брови, — если бы они были одни, она вот так пальцем провела бы по бровям, и они бы разгладились.
Встретились после работы в парке возле Сельхозвыставки. Она предлагала где-нибудь поближе, но он упросил ее приехать сюда. Она пришла первая, ждала со жгучей болью: «А вдруг не придет?» Понимала, что было бы лучше, если бы он не пришел и все сразу кончилось бы. Но что бы стало с ней?
Несказанно обрадовалась, увидев в конце аллеи знакомую фигуру. Бродили по узеньким, протоптанным в снегу другими влюбленными дорожкам парка, он рассказывал ей, как идет строительство, она слушала, но время от времени стряхивала на него с веток иней, и тогда он умолкал, а один раз даже побежал за ней, но не догнал.
— Ты не озяб? — то и дело спрашивала она, потому что он был в демисезонном пальто и легких ботинках.
— Нет, что ты!.. Не холодно, — отвечал. — А ну-ка дай свои пальцы. О, как лед. Озябла?
— У меня они всегда холодные. Ты же не согреешь… — И вырвала руку. — А как там… наша хижина? Ты поддерживаешь огонь?
— Топлю каждый вечер. Даже когда не нужно. В твою честь. Смотрю на огонь и думаю о тебе. Позавчера приезжала комиссия. Закончили первую очередь…
— Это нужно отметить. Я в самом деле замерзла. Зайдем в ресторан.
Официантка в украинской расшитой сорочке вперевалку подошла к ним. Позевывая, достала блокнот. С первого взгляда отметила, что это не супруги. Удивилась, что заказали мало вина.
— Опошлили национальный убор, превратили в униформу, — сказала Ирина, когда та отошла.
Официантка, наверное, услышала, оглянулась, посмотрела на Ирину уничтожающим взглядом.
— Зачем ты к ней цепляешься?
— А разве неправда? А ты… почему ты всего боишься?
— Не боюсь, просто не хочу… пачкаться. — Он поставил бокал рядом с тарелкой и указал глазами на окно: — Посмотри, эти четверо, что идут сюда, — из Гипропроекта. Они меня знают.