— Ты боялся, что я утону и тебе тогда пришлось бы за меня отвечать? Правда?
— Что за глупость? И вообще как ты можешь любить меня, если думаешь обо мне такое?
— Не знаю… Но, правда, ты так же волновался бы, если бы на моем месте была другая женщина? А греб ты быстро, я видела. И это уже приятно. Приятно, когда спасают… Ох, какой ты смешной! Как цапля.
Он стеснялся своей незагорелой бледной кожи, острых коленей — впервые был рядом с ней раздетым при дневном свете, — ему хотелось хорошенько отругать ее за безрассудство, но он сдержался. Может, из-за этих улиток и чаек. Может, из-за ее прозорливости. А может, из-за своих острых коленей.
Они побродили немного по косе, столкнули лодку в воду и погребли к берегу.
— Давай сварим уху, — предложил он. — Ты ела когда-нибудь настоящую рыбацкую уху? На круче, прямо под небом?
— Из дедовой рыбы? Не хочу.
Он удивился, но возражать не стал.
— Тогда я наловлю сам. — И бросил взгляд на солнце, клонившееся уже к горизонту. По воде, в сторону Полесья, выстлалась золотая дорожка. Ее перерезала моторка, но через мгновение дорожка сомкнулась снова.
Сергей был удачлив во всем. Голубенький поплавок вдруг подпрыгнул и, нырнув, пошел в сторону. Сергей подсек, серебристая рыба зазвенела на леске. Он снял ее с крючка, бросил в ведро, стоявшее на мостике. Он ловил азартно, умело, с хитринкой. Когда рыба не брала, сыпал в воду обыкновенный песок, подманивал, и опять на жилке звенела — действительно звенела — рыба. В нем проснулся инстинкт мужчины-охотника, кормильца, который, несмотря ни на что, обязан обеспечить едой свою подругу, — так ей подумалось, показалось в тот момент, и она сама увлеклась, с нервным интересом следила за поплавком.
— Мы все хищники, — прошептала она тихо.
— Если перестанем быть ими, будет неинтересно, — сказал он.
Котелок с водой и картошкой висел над костром. Рыбу Сергей почистил сам, она лежала сбоку на газете.
Солнце уже садилось, медленно опускалось в камыши на той стороне реки. Подумалось: эта зеленая пустыня и предназначена для того, чтобы дать ему, солнцу, приют и отдых. Тени удлинились, предметы обозначились тоньше и резче. Далеко за Припятью темнели тяжелые холмы кустарника, за ними — синяя стена леса, отсюда лес и кусты казались какими-то фантастическими приземистыми зданиями. Ирина мысленно возвела над ними несколько куполов, понатыкала шпилей и сразу смела созданный ее воображением хаос. Ей стало больно от нежданной мысли, что она никакой не архитектор и пришла в архитектуру случайно. Она умеет только фантазировать, а зодчество не только фантазия, но и польза и целесообразность… Тищенко знал это давно, но ни разу не сказал об этом прямо. Пожалуй, видит и Сергей и тоже молчит. Она даже привязку типовых проектов делает плохо. Тищенко неоднократно поправлял ее чертежи.
Она чувствовала обиду на мужа, а на Иршу нет, и это показалось ей странным. И странным было, что эти мысли возникли здесь. Поговорить об этом с Сергеем? А зачем? Зачем портить такой вечер! Она сама во всем виновата. Да жизнь и не обидела ее. Послала ей любовь, послала этого чудесного талантливого парня, который тоже ее любит.
Полетел к селу аист, утихли на косе чайки, отсюда виделось, будто качается на ленивой волне охапка белых перьев. Ломаной линией пролетела ранняя летучая мышь. И только огонь — третья живая сущность — потрескивал и хохотал, да булькала вода в котелке. Сначала закипела с одной стороны, а потом пошла воронками, как в омуте, и Сергей отгреб часть дров.
Уха была и в самом деле вкусной. Уха и хлеб — больше есть они ничего не стали, даже не вынули из сумки колбасу и консервы. Может, подумала Ирина, этим — рыбой и хлебом — мог бы прожить человек? И быть счастливым. Не захватывать весь мир в свою бетонную спираль. Или не смог бы? Ведь когда-то люди не знали и хлеба. А потом кто-то один разжевал зерно. И начал собирать эти зерна. Сначала, может, от лютого голода. А уж далекий его потомок засеял поле. И так до наших дней — до Мальцева и Семиренко. До вкусной паляницы. И нынешний колосок уже не имеет ничего общего с тем бурьяном, который когда-то был пищей дикаря. Тогда и человек был как бурьян.
Тьма сизым туманом наплывала с луга. На западе недолго светлела узкая багровая кромка, но и она погасла. Река стала черной, бездонной и таинственно-дикой. Возле самого берега показалось что-то живое, жуткое и тут же исчезло.
— Куст подмыло и унесло водой, — равнодушно сказал Сергей.
Ирина легла на спину, подложив руки под голову. Слушала, как тихо шепчет вода, вздыхает о чем-то своем ночь, а мысли будто разделили весь мир пополам. С одной стороны — суета, шум, людское горе и радость, борьба за карьеру, искренняя и лживая любовь, а с другой — эти вечные воды, вечный писк кулика, склоненная на ветру трава, летящие искры, таинственное мерцание звезд, чащоба, в которой вроде бы притаилась нечистая сила… Эта река течет сквозь время, и они, люди, зависят от нее так же, как и она от них. А от чего они зависят еще? Прежде всего от самих себя. От места, к которому прижились, от пут, которые надели на себя, от собственной суеты… Вот так они сидели когда-то, очень давно. И стояли здесь не палатки, а хижины. И лодка была долбленая, с одним веслом. Они не боялись реки. И не боялись ночи. А на берегу сушились их сети…