Тищенко прочитал статью довольно спокойно. Может, не понял, что она означала? Нет, понимал, хотя и не мог точно очертить границу опасности; понимал и видел, что попал в тяжелую полосу. Так бывает, когда человек с пригорка спускается в заполненную туманом долину: он на какое-то время теряет ориентацию, боится, что столкнется с кем-нибудь, но на ощупь продолжает идти вперед. Ему уже пришлось пережить не одну кампанию, знал он и людей, которым просто не везло, которых судьба будто бы насмех бросала в разные переделки, и они привыкли ко всему, даже выработали особую философию — обещать и каяться. Возможно, это действительно лучшая стратегия в подобных ситуациях: признать, что совершил ошибку, и пообещать ее не повторять. Тем более что мало кого интересует, осознал ли ты ее на самом деле.
Но эта стратегия была не для Тищенко. Он сразу решил, что будет отстаивать свою правоту и защитит Иршу. Иначе утратит уважение к самому себе. Даже Майдан намекал, что стоит ему промямлить хоть что-нибудь, лишь бы дать возможность самому Майдану и другим отделить его от Ирши, и все тогда изменится. Но для него такое было невозможным. Неожиданно ему припомнились слова из присяги древних афинян, первые ее строки: «Я не посрамлю священного оружия и не брошу товарища, с которым иду в строю». Самое важное — «не брошу», важнее этого нет ничего. И не только в бою — на войне это особенно заметно, там это означает победу или поражение, а в обычной жизни, в суете забот и условностей, где тысячи щелей, в которые может просочиться душа, тысячи оправданий, эта шкала вообще весьма подвижна, да и никто не может знать, у кого на каком делении держится совесть. Даже те люди, у которых она на самой нижней черте, спокойненько сидят рядом в трамвае, ходят друг к другу в гости и в глазах знакомых и друзей долгие годы, а то и всю жизнь остаются порядочными. Разве что какой-нибудь случай сведет их на узенькой дорожке, и тогда каждый увидит, кто чего стоит. А там, на смертном поле, шкалы вообще нет, там есть только две точки…
Впереди было воскресенье, и Тищенко уговорил Ирину поехать вдвоем на Луковое озеро, раскинувшееся за пять километров от Куреневки и действительно выгнувшееся, как огромный — километра на полтора — лук вблизи от Днепра. С одной стороны над озером росли дубы, и вербы, и высокая стройная ольха, а по другую сторону берег был низкий, местами переходил в болото, там росли камыш, татарский сабельник и кудрявился невысокий, с мягкими, будто покрытыми белой пылью листьями ивняк. Он выбрал уютное местечко — хотя озеро и без того было безлюдным, туда не добраться на машине — на сухом берегу, где росли вербы, невысокий, но густой дубняк, и соорудил под дубом из веток бурьяна и прошлогоднего сена, которое нашел возле старых стогов, шалаш; место было великолепное: берег в камышах, но от дуба свободный проход к воде, там чистый глубокий плес, окруженный с обеих сторон кувшинками, между листьями кувшинок цвели большие белые и маленькие желтые лилии. Из камышей у противоположного берега на плес выплывала дикая утка с утятами, поначалу она боялась их, но вскоре привыкла и пряталась в очерет лишь тогда, когда Василий Васильевич и Ирина приближались к плесу. Если склониться над водой, видно, как по песчаному темно-желтому дну бегают какие-то жучки и плавают рыбки — маленькие, словно отлитые из серебра, большие, с красными перьями, и совсем крупные — их там множество; на подводный мир, переменчивый и манящий, можно смотреть бесконечно.
Особенно хороша была ночь. Тихая, теплая, полная таинственности. Сидели около костра, подкладывали сучья и слушали шлепанье крыльев уток среди кувшинок и далекий, резкий крик совы. Звезды повисли низко, были большие, теплые, хоть бери их в руки. Над лесом, что рос на далекой круче, вспыхивали метеоры, они сгорали, как люди.
Василий Васильевич взял с собой удочку — примитивную, с красным деревянным поплавком, с плохо привязанным большим крючком, — купил готовую в магазине. Ловить рыбу он не умел. Ирина вспомнила, как ловко забрасывал леску Ирша, и ей стало немного обидно за мужа, да еще и так, будто его обидел сам Сергей, и желала мужу удачи. Даже она понимала, что муж ничего не смыслит в том, где лучше ловить рыбу, — возле дна или ближе к поверхности, какая нужна приманка. Подсказать же не могла: ведь науку эту она переняла от Ирши.
Ирина вдруг подумала и от одной этой мысли содрогнулась: она сейчас вдвойне неискренна, просто лжива! Еще недавно ее мучило, что она предала Василия, но тогда она дарила счастье другому человеку, и это заставляло не то чтобы забывать о своем предательстве, но все-таки словно бы подталкивало идти вперед, хотя и по устрашающей, тернистой дороге (и как она скажет вот такому, пусть и нелюбимому, чужому, но чистому, наивному как ребенок человеку — он и вправду совсем по-детски подкрадывается к трепещущей зеленой болотной бабочке, надеясь поймать ее!), а теперь они погибали оба, и она не могла прийти на помощь ни одному из них. И накатывается на них что-то страшное, накатывается, как огромный, гибельный вал или как поезд, а ты лежишь на рельсах со связанными ногами — ей когда-то нечто подобное приснилось, она, проснувшись, оцепенела от ужаса: еще звучал в темноте перестук колес, и мчалось по путям черное чудище с огромным желтым глазом. Все ближе, ближе…