Услышав имя своего прославленного маршала, гости почтительно закивали, а песенка всё текла:
Накричавшись вдоволь, хозяева и гости примолкли. На душе русских офицеров стало горько: вот сидят победители, захватившие наш броненосец «Орел». Какое ничтожество! Но сила! И нечего против неё сейчас выставить, кроме маленькой пушечки на паровой яхте.
Почувствовав неловкость наступившей тишины, пай-мастер начал тормошить ослабевших от русской водки сослуживцев и шепнул Беловескому, чтобы сигнальная вахта передала на «Ивами» просьбу прислать катер. Штурман кивнул и вышел. Распорядившись, он вернулся в кают-компанию и обратился к старшему офицеру:
— Николай Петрович! Проводим гостей песней!
Захмелевший Нифонтов медленно встал, поднял рюмку и вопросительно взглянул на штурмана. За ним встали все. Штурман налил себе и сильным голосом начал:
Офицеры и даже проходившие по коридору матросы дружно и громко подхватили:
Гости притихли и, разом отрезвев, слушали стоя, с удивленными лицами: в этой песне им слышалась угроза и решимость.
— Пожимая руки провожавшим, паймастер обратился к штурману:
— Я прошу прощения, что это за песня? Я её никогда не слышал.
— Это очень старая песня, — пояснил Беловеский, — наш морской гимн.
— О-о! Гимну! Это оцинь коросо! — отвечал по-русски японский офицер, сходя в ожидавший его катер.
В этот же вечер Якум, вернувшись с заседания партийного комитета, зашел к Клюссу:
— Сюда, Александр Иванович, выехал Гапанович. Он телеграфировал Ларину из Японии, чтобы ревком задержал «Завойко» и вызвал в Петропавловск вольнонаемную команду. Она якобы готова выехать немедленно во главе с капитаном.
— Интересно. А Ларин что?
— Смеется. Говорит, обойдемся без Гапановича.
В погожий майский день «Адмирал Завойко» стоял на якоре в обширном Камчатском заливе. С просторов океана лениво катилась крупная зыбь. Выбегая на пологий берег, она пенилась, разбрасывала серебрившиеся на солнце брызги. Вдали, за поросшей кустарником низменностью, высился гигантский конус Ключевской сопки. Покрытый вечным снегом, он напоминал огромную сахарную голову с отломанным концом. Из кратера текла лава и вырывались то клубы черного дыма, то белый пар. У вершины лава сверкала огнем, ниже, встретив снег, исчезала в облаках пара, застывая, обращалась в медленно ползущие бурые потоки. На косе, замыкавшей устье Камчатки, чернели постройки рыбоконсервного завода, вокруг сновали катера и кунгасы. Глухо рокотал прибой.
Моторный катер под управлением Беловеского с Якумом, инспектором рыбнадзора и Павловским на борту отвалил на берег. Якум хотел познакомиться с общественно-политической жизнью Усть-Камчатска, побывать в ревкоме, побеседовать с населением, проконтролировать лов рыбы.
Был конец прилива — самое удобное время для перехода через бар — мелководную преграду из наносов быстрой, многоводной Камчатки.
Катер нырял в провалы между закрывавшими горизонт пенистыми гребнями, фыркал, как морской лев, принимал носом воду. Два матроса с деловитым спокойствием отливали её лейкой и ведром. По лицу вцепившегося в румпель штурмана текли соленые струи, он был серьезен и сосредоточен. Изредка бросал быстрый взгляд на своих пассажиров, спрятавшихся под фордек, и снова сквозь пену и брызги смотрел вперед, прислушиваясь к ритмичному шуму двигателя. Павловский, впервые переходивший камчатский бар, вопросительно поглядывал на Якума.
Наконец мелководье осталось позади, волнение сразу прекратилось, и катер пошел почти вплотную к галечной косе, борясь со встречным течением, которое здесь стало ещё сильнее.
— А в отлив, товарищ Беловеский, ваш катер справится с течением? — спросил Якум, выбираясь из-под фордека.
— Может и не выгресть, Александр Семенович. Да и переходить бар в отлив — безумие: катер обязательно зальет.