— Чего это они, товарищ штурман, распелись, как петухи? — спросил вахтенный матрос.
— Обычай такой. Встречают солнце, — отвечал Беловеский, не раз бывавший в Китае.
Наконец во всей красе взошло солнце, но цвет южного неба был ещё нежно-голубым. Над рекой стелились остатки утренней дымки. Вдали в зелени садов вставали высокие здания города.
Протрубили побудку. Сначала на китайских крейсерах, потом и на «Адмирале Завойко». Команда умывалась, когда с берега донеслись ритмичные звуки военной музыки. Под дробь малых барабанов и уханье большого четыре трубача в унисон исполняли восемь тактов однообразно бодрого походного марша, повторяя их без конца. За музыкантами, высоко выбрасывая ноги в черных матерчатых туфлях, из ворот арсенала шагала серая колонна. Лучи утреннего солнца играли на трубах и оружии.
— Товарищ штурман! Смотрите! Там что-то готовится, — позвал стоявший на вахте рулевой Орлов. Беловеский поднялся на мостик и взял бинокль.
За каменной оградой арсенала уходила вдоль берега обсаженная высокими тополями дорога в Лунг-Ва. За ней желтел песком обширный учебный плац. На дальнем его краю за ночь было вырыто нечто вроде окопа или канавы. Солдаты в серых форменных куртках вытаскивали из больших повозок полуголых связанных людей и ставили их на колени вдоль края канавы. Несколько поодаль выстраивались подошедшие роты.
— Сейчас казнить будут! — догадался Орлов.
Команда столпилась у планширя, боцман бросил шланг. Штурман молча смотрел в бинокль. «Сегодня последний раз взошло солнце для этих несчастных, — думал он. — Как страшно и горько быть безоружным и связанным! Если уж умирать, так в схватке!» Сильный бинокль как бы перенес его с мостика на плац, позволил видеть всё подробности страшного ритуала. Осужденных было двадцать девять человек. Всех их поставили на колени лицом к канаве, со связанными за спиной руками. Им надели на головы бумажные мешки с ярко-красными иероглифами. Из строя вышли несколько солдат с винтовками и построились в цепь. Их было тоже двадцать девять. «Добровольцы-палачи», — подумал штурман. Затем на рикше подкатил тучный китаец в черном халате и круглой шапочке, произнес какую-то краткую речь, указывая рукой на осужденных. Ударили барабаны, взревели трубы. Цепь солдат с винтовками наперевес, соблюдая равнение, пошла вперед. Подойдя вплотную к коленопреклоненным, солдаты в упор выстрелили им в затылки, пинком ноги опрокинули тела в канаву и бегом вернулись в строй. Подбежали другие, с лопатами. Канаву быстро забросали землей, заровняли, посыпали желтым песком, и на плацу, как ни в чем не бывало, началось учение.
Потрясенные только что виденным, русские моряки молча стояли на палубе. На мостик в сопровождении Купцова поднялся комиссар.
— Почему вы меня не позвали? — обратился он к штурману. Беловеский молча протирал бинокль.
— Кто были эти казненные? За какие убеждения они отдали жизнь? — вырвалось у Орлова.
— Не всё ли равно? — отвечал Купцов. — Так власти поступают со всеми, неугодными им. Слава богу, что я сегодня уеду отсюда!
— Ничего, Орлов, — сказал штурман, подавая сигнальщику бинокль, — на нашей палубе мы хозяева, а в китайские дела нам вмешиваться не полагается.
— Да и не вечно так в Китае будет, — прибавил комиссар, спускаясь с мостика и обращаясь к обступившим его матросам: — Видели, товарищи, как тут расправляются с простым народом? Но грянет и здесь пролетарская революция!
— Продолжать приборку! — спохватился штурман. — Вахтенный! Горниста наверх! Повестку!
Начинался шестой день пребывания за границей.
Наконец «Адмирал Завойко» побывал в сухом доке, и ремонт был закончен. Разводили пары, готовились к переходу на рейд Бэнда, где маленький корабль Дальневосточной республики будет у всех на виду. На палубе шла тщательная приборка, ставили стойки, пригоняли только что сшитые тенты.
У Павловского с палубной командой были не такие хорошие отношения, как с машинистами и кочегарами. С ними в прошлом походе он часто беседовал, и они стали запросто обращаться к нему с мелкими просьбами и вопросами. Поэтому он не упустил случая принять участие в подгонке тентов, чтобы и матросы почувствовали в нем не только комиссара, но и товарища, с которым можно обо всем поговорить откровенно. Заметив это, боцман стал покрикивать на Павловского, желая дать понять и ему и команде, что уж раз взялся за матросскую работу, не изволь обижаться на сердитого боцмана. Павловский с удовольствием бегал по палубе, обтягивал шнуровку, бил кулаком по натянутой, как барабан, новой белоснежной парусине. Ещё нежаркое солнце подсушивало только что вымытую палубу, утренний ветерок шевелил флаги и ленточки матросских фуражек. Когда требовательный боцман похвалил Павловского за аккуратную шнуровку, ему стало приятно. Он снова почувствовал себя, как когда-то на крейсере, равным среди равных, в среде, где ценятся только опыт и умение.