Глава 1
Октябрь 2017
Вернуть Искру
Дикий камень при дороге
Дремлет глыбою немой;
В гневе гром, земля в тревоге:
Он недвижен под грозой.
Дни ль златые улыбнуться —
Всюду жизнь заговорит,
Всюду звуки отольются:
Глыба мертвая молчит;
Все одето ризой света,
Все согрето, а она —
Серым мхом полуодета
И мрачна и холодна.
Но у этой мертвой глыбы
Жизни чудное зерно
В сокровенные изгибы
До поры схоронено.
Вот — удар! Она проснулась,
Дикий звук произнесла,
И со звуком — встрепенулась
Брызга света и тепла:
Искра яркая вспрыгнула
Из темницы вековой,
Свежим воздухом дохнула,
Красной звездочкой блеснула,
Разгорелась красотой.
Миг еще — и дочь удара
В тонком воздухе умрет,
Иль живым зерно пожара
Вдруг на ветку упадет, —
Разовьется искра в пламень,
И, дремавший в тишине,
Сам ее родивший, камень
Разрушается в огне.
Долго дух в оцепененьи
Безответен и угрюм,
Долго в хладном онеменьи
Дремлет сердце, дремлет ум;
Долго искра золотая
В бездне сумрачной души,
В божий мир не выступая,
Спит в бездейственной тиши;
Но удар нежданный грянет —
Искра прянет из оков
И блистательно проглянет
Из душевных облаков,
И по миру пролагая
Всепалящей силой путь,
И пожары развивая,
Разрушает, огневая,
Огнетворческую грудь.
Владимир Бенедиктов «Искра» 1838 г.
Глава 1
Колёса старой телеги мерно поскрипывали, кобыла шлёпала копытами по грязным лужам, в которых играла молодая луна. Уставший дед сидел на облучке и курил трубку, кутаясь в плохонькую дорожную куртку. Противная осенняя сырость. Старик зябко передёрнул плечами и плотнее завернулся в свою одёжку. Окинул недобрым взглядом широкий луг, раскинувшийся по одну сторону от дороги, и тёмный лес, возвышавшийся стеной по другую. Дёрнул вожжи, подстёгивая кобылу – «Давай, родная, поспешай до деревни. Потом отдохнёшь. Недобрая сегодня ночь. Тяжёлое что-то у меня сердце». Вновь осмотрелся по сторонам. В памяти всплыли яркие воспоминания бурной, а то и лихой молодости. Как когда-то он, ещё молодой и бесстрашный Бобрыч с охотниками, вот в этих же лесах гонял вконец обнаглевших волков. Один раз это чуть не стоило ему жизни, но ничё, обошлось. Ещё бы раз пастью рванул и всё, но друзья успели. Отбили, отпоили живительным отваром. А на следующий день, когда встал как новенький, не раз ещё припомнил лесному зверью свой страх и обиду. Были времена. А сейчас всё уже совсем по-другому. И где теперь те охотники? Некому теперь зверя бить. Опять волков развелось, что и в лес выйти страшно. Картины безумных вылазок и весёлых охот плавно сменились видом собственной избы, накрытого стола и тёплой кровати. Да, сейчас бы сбитня горяченького глоток и под одеяло. Ну, ничё, уже скоро. Доедем. Не впервой. Жаль, нет меча. Силы, конечно, уже не те, но был бы с ним его меч, которым столько зверья за грань отправил, так душу б грел не хуже сбитня, да и мало какой зверь был бы страшен. Хоть двуногий, хоть четвероногий. А меч-то непростой был, заветный. Ещё дед деда деда деда, а может и того раньше, в далёком походе, победил страшных монстров, каких сейчас уже и не встретишь, и взял его из клада, что те охраняли, да завещал сыну своему, меч тот беречь и своему сыну передать, как сам стар будет, а тому своему сыну, и хранить его в семье, и как бы тяжко ни было ни за деньги не продавать, ни под страхом не отдавать. Так оно и было, и переходил завет вместе с мечом от отца к сыну. И каждый покрывал его своей славой да кровью вражьей. Только время идёт, а времена меняются. Отец сказывал, что ещё от своего деда слышал, что были когда-то и кузнецы знатные, что могли тот меч поправить, да только стёрло их время. Все в лету канули. А как не стало тех мастеров, что науку свою ещё от богов несли, так и меч поправлять некому стало. Хоть и крепок клинок был, хоть и без нужды не поднимали, но время есть время. Вот так и случилось, что Бобрыч и отца уж схоронил и своего сына вырастил, и уже завет ему передать готов был, а тут опять набег! Вот в том бою меч и закончился. Ударил пещерника, с молодецкого замаха, а меч заветный, возьми да рассыпься серебристым прахом. И каким только чудом из того боя живым вышел? Сам-то вышел, а вот сына не уберёг. Да что сына? Пещерники в тот раз всю семью вырезали. Вроде весь род на том мече и держался. Не стало меча и тем же днём и его наследника. Одно чудо, внучек Вир, в лес убёг, да там схоронился. Тем жив и остался. Не переживи и он того набега, наверно, Бобрыч и сам бы долго не протянул. Зачем тянуть, если некому ни дело своё передать, ни имущество? Сам-то уже стар был. А куда нажитое да сохранённое? За грань с собой не заберёшь, да и ни к чему оно там. Ходят, конечно, слухи, что бывало, и из-за грани возвращались, а где-то и бессмертные и по сей день ходят, да враки всё это. Кто того бессмертного последний раз видел? Только пьянь по кабакам чужие байки пересказывает, да и все дела. А по части «бывало», так, ить, «бывало, и овца волка съедала», да кто ж, в здравом уме, на то полагаться будет? Бобрыч и в древних кладах бы сомневался с не меньшим упорством, если бы собственными руками тот меч не держал, но так уж сложилось, что досталось, над чем голову поломать на закате. И годы вроде не те, что б в сказки верить, но и отцовский завет нарушить, рука не поднимается. С этой мыслью дед нащупал на груди медную бляху с выгравированной цифрой - тридцать два, что болталась на грубой медной цепочке, одетой на шею. Двойку выбил за голову волка, тройку уже за три десятка, четвёрку за первого медведя, пятёрку после первого похода, а шестёрку, когда набег пещерников с мечом в руках пережил. Дальше уже только за двуногих считал. Так помаленьку за всю жизнь и набежало. Старик с любовью провёл пальцами по медной пластинке. Простонародье-то эту традицию давно забыло и счёта врагам уже не ведёт. Да и редко кому из деревенских больше чем одного настоящего врага пережить доводится. А вот служивые, те другое дело. У них это сызмальства привито. И счёту каждый обучен, да всегда с запасом, вроде на роду ему написано за жизнь не меньше чем армию вражью извести. И ходят, красуются друг перед другом, у кого на груди число длиннее. Чем число длиньше, тем ты и сильней. Кто побогаче, да родом знатен, те не мелочатся – заказывают золотом у ювелирных дел мастеров, кто попроще, из деревенских бояр родом, те и у кузнеца из меди возьмут, но возьмут обязательно! Хоть бы трофея с той победы один хвост да уши, а цифру прибавить надо. Для них важнее достоинства нет. Только, говорят, и среди них приврать любят. Отобьют набег в полсотни пещерников, а сосчитай у них на груди, сколько каждый прибавил, так и две сотни набежит. И каждый доказывает, что это именно он всех убил. А смеешь сомневаться, и вслух сказать, что не по праву воин себе цифру прибавил – оскорбление страшное. Не переживёт такого боярин. Изволь оружие взять и на арену – доказать на деле, что ты сильней, и на тебя больше врагов пришлось. И всегда до смерти. А проиграешь, так противник с тебя «цифру» сорвёт, и бегом к мастеру – себе десятину, от того что у тебя на груди было, прибавить. Хоть и строго, да всё мало им веры, этим воякам. Кто там посчитает, сколько врагов от чьего меча легло, а уж если из похода вернулись, так такое на груди расцветает, что диву даёшься. Да во всех пещерах столько пещерников не набрать, да зверья лютого по лесам не сыскать. Никак всех и всюду извели, что одни кролики и остались? А потом выходят супротив врага, как набег идёт, а и двух пещерников разом сдюжить не могут. Вот и думай. Хорошо древним было, пока боги за ними смотрели. Ни одной души, за грань отправленной, мимо их взора не пройдёт, но и лишку никогда не припишут. И цифру не на груди рисовали, а прямиком в душу закладывали! Да и люд тогда умел в душу зреть, да цифру ту видеть. То другое дело было: идёт воин знатный, дорогой тёмной, глянет разбойник ему в душу, а там цифр, больше чем пальцев на руке, и побоится, хоть бы тот и в лохмотьях с одной палкой шёл. А другой, весь в золоте да в перьях, а в его душонку загляни, а там одна единичка болтается, и сразу ясно: из всех достоинств только гонор да перья, а силы-то в нём никакой. Но ушли боги, и теперь, поди, разбери. Но в его семье всегда традиции помнили и заветы чтили. Хоть и редко из их ветви бояре попадались, но отец сына всегда счёту учил, с малых лет меч держать давал, чести марать быстро отучал – положит попе