А Вы знаете, для меня это ягоды с одного куста, — сказал Рудька и, разводя руками, добавил, — сатанинское отребье.
Но тут он вспомнил свой недавний случай, замолчал и решил больше не высказывать своё мнение по данному вопросу.
— Да-да, именно так, — поддержал профессор, — но я хотел вот о чём спросить. Не оскорбляет ли Ваше человеческое достоинство сам факт наличия подобной литературы? Не обидно ли Вам за себя, когда Вы видите аналогичные книжки на лотках?
Рудька понял эту мысль и решил высказать собственное мнение.
— Десять лет назад в нашей стране вообще нельзя было никаких книжек купить — ни православных, ни еретических. Я не знаю, что лучше, когда ничего нет или когда всё под руками. Тогда мне казалось, что пусть всё будет. Но вот теперь, когда вроде бы цензуры не стало, а я что-то понял в этой жизни и определился в вере, мне, конечно, противно смотреть на подобного рода макулатуру. Я за всем этим вижу конкретных людей, которые, втягиваясь в подобные дела, сознательно или бессознательно губят себя. Мне их жаль, но Господь попускает, значит, в этом какой-то есть смысл. Душа скорбит, противится всему этому, но что я могу поделать, что я могу изменить? Да и кто я такой, что бы что-то менять?
— И всё же, за нацию Вам обидно? — настаивал профессор с конкретным ответом. — За русских людей?
— Обидно, — согласился Рудька. — Плюют нам прямо в лицо, бьют не в бровь, а в глаз.
Профессор, удовлетворённый услышанным ответом, встал со стула и вышел на середину комнатки.
— А цензуры значит нет?
— Выходит, нет, — пожал плечами Рудька.
— А как же быть с этим, молодой человек? — И профессор обвёл руками весь этот погром в помещении.
Рудька слушал.
— Мы выпускали православную литературу и этим были довольны. Но вот однажды к нам в редакцию пришёл один человек и принёс книгу «101 ответ про это…» Да, мы тоже сначала подумали об этом самом, но когда начали читать, то поняли, что не имеем права остаться в стороне. И напечатали.
— О чём книга? — не выдержал Рудька.
— На прошлой неделе в новостях от НТВ ею размахивал один из так называемых силовиков. А вот вчера какие-то люди в масках врываются и устраивают погром. На рукавах у них были эмблемы «ОМОН». Вот, дубинками и сапогами всю технику и мебель разбили. Мне интересно, этот сюжет готовы по телевидению в новостях показать?
— Я не смотрю телевизор, — сочувственно произнёс Рудька.
— Да, — покачал головой профессор, — а то бы Вы были в курсе главного скандала минувшего года.
— Кризис?
— Да что Вы, любезный! — воскликнул профессор. — Какой кризис? О жидах-с, всё вокруг них-с…
— О жидах? Ну я что-то слышал, но ведь это было осенью ещё.
— Помилуйте! До сих пор успокоиться не можем-с.
Рудька понял, что сейчас профессор уже не о себе говорит и со вниманием приготовился выслушать его до конца.
— Вот и вся свобода слова, так называемая! Эти книжки, которые ты конкретно считаешь плевком в твою душу русского человека, можно издавать, а вот эту, в которой что-то там нехорошее про евреев, издавать, оказывается, нельзя. Про те книжки хоть раз ты слышал в той же самой передаче, что не-хо-ро-шо? Наоборот, они тебе такое ведро помоев на голову выльют,… каждый день льют. Это называется у них свобода слова, свобода печати… Ну а как быть с этой книжкой тогда?
Рудька слушал.
— Как с нею быть? Вот, человек подумал и написал. Кстати, многую правду написал. Мы издали. Тираж-то, ой, всего полторы тысячи экземпляров. Те полторы тысячи, которые купили бы, они имеют право читать и делать свои выводы?
— Конечно, — сказал Рудька.
— Нет, не имеют. Оказывается, не имеют. Тема выбрана не та.
— Значит есть всё-таки цензура?
— От куда дует ветер? — озадаченно произнёс профессор и сел на место. — Что с нами сделали, с русскими? Осталось ли хоть что-нибудь и у кого-нибудь от самосознания?
— Осталось… — твёрдо проговорил Рудька, — отвечая, как самому себе.
— Вот эти ребята, уже в чёрной униформе, сегодня были и предложили нас охранять. Вы представляете, пришли и предложили, те самые, которыми пугают с телевизоров детей. Мы отказались. Пока живёт на этой земле хоть один человек, который помнит последнюю войну, этих он не впустит в своё сердце. Эти у него ассоциируются с теми же, против которых воевал, быть может, твой дед и мой отец.