— Я ее сразу раскусила, как увидела лицо ее поганое цыганское!
— А какая гладкая!
— Чего ей не быть гладкой?! Детей, что ли, нарожала? На работе много надрывалась? Жрет себе да спит вволю, а потом, говорят, целый день перед зеркалом прихорашивается!..
— Удивительно ли, что силу в человеке погасила?!
— Вот сделай ты что хорошее с нашим народом, выслужись перед господом, если есть такие гадины!
— О-о, не дадут! Из зависти! Позавидуют, что тебе дозволено, а ей — нет!..
— Бабы, здесь она! Вон, еще и молится как будто! Хватит, змея подколодная, прикидываться!
— Ах, выдра! Ну, обожди же, городская шлюха, я тебя сейчас…
И тетки, за сотни верст несшие своих калек, истратившие на пожертвования последние гроши, рассвирепели. Толпа набросилась на молодку, началась расправа.
В церкви поднялся невообразимый шум и визг.
— Что вы делаете, люди?! — Химка бросилась в гущу разъяренных баб. — Оставьте ее! Отойдите, грех будет нам великий, если в церкви что-нибудь сделаете с ней! Разве так можно в храме?!
Вдвоем с товаркой они вырвали чуть живую Тэклю из клубка тел, завели за алтарь и в ту же дверь, которой только что ушел Альяш, вытолкали во двор.
— Женщинам тут ходить не положено, да бог милостив, на этот раз нам простит! — заверила Химка подругу. — Куда больше греха пало бы на нас, если бы в храме пролилась человеческая кровь.
— Я отсюда никуда не пойду-у! — Тэкля упала на траву и зарыдала.
Жены-мироносицы растерялись.
— Червяком буду ползать, ноги-руки стану ему лизать, как собака, но грехи свои отмолю!.. О, какая я грешная! — В припадке самобичевания Тэкля в кровь закусила губы, царапала ногтями землю.
— Ну, хватит, сестрица, хватит, не убивайся, там видно будет! — утешала ее Химка. — Мы тоже замолвим словечко перед Альяшом, может, и очистишься, как я когда-то… Ты только не отступай, бог милостив!..
Химка тут же направилась к Альяшу.
— Принять эту распутницу? — выслушав, рассердился старик. — А в Библии как сказано, читала? Когда Пинкус узнал, что одна израильтянка блудит, он схватил пику и проткнул ей живот! Вот как нужно с ними! Нюни распустила, добренькая слишком! Этим меня не возьмешь. Бога нужно любить двояко — и злыми поступками! Ноги ее здесь не будет, так и заруби себе на носу!
Однако Химка тоже кое-чему научилась здесь. Судя по характеру брата, она знала — когда человек злится, кричит, ему не надо перечить. Пусть машет руками, плюется и горлопанит. Когда гнев пропадет — с ним договориться значительно легче.
— Не отказывай ей, Альяш! — сказала она старику, когда он остыл. — Великий грех возьмешь на душу! Пинкус — одно, а когда иудеи привезли блудницу на осле для расправы, Христос даже головы не поднял. Чертил себе что-то перстом на песке и сказал: «Не судите, да не судимы будете!.. Пусть кинет в нее камень, кто без греха!» И никто, Альяш, ни один человек, не кинул. Она стала жить со всеми в мире. А Мария Магдалина? Сколько блудила, а потом еще и святой стала! Сам же говорил — у католиков видел ее на иконе… Нет, Альяш, нельзя отталкивать несчастную женщину! Молодица кается, и ее раскаяние покрывает все грехи! Примешь ты ее, Илья, и будет она жить с нами, места всем в Грибовщине хватит!..
После ужина Химка с подругой пошли в церковь мыть полы. Альяш, отвернувшись от стола, стянул сапог, потер портянками натруженные за день ноги и опустился на колени перед иконостасом.
— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое… да приидет царствие твое… — тяжело вздохнув, пробубнил он скороговоркой и перешел на шепот.
В хате было сумрачно. Перед иконами холодно и строго теплилась одна свечка, в выщербленном блюдце блестел натекший с нее воск. Пахло плесенью, мышами, а от двери, где висела нехитрая сбруя буланчика, сыромятной кожей и конским по́том.
Помолившись, Альяш встал и недоуменно оглянулся. Его постель была застлана, солома пышно взбита под покрывалом, приставочка у постели выдвинута, как бывало, когда он спал с женой и детьми, лет двадцать пять тому назад. В кофте без рукавов, сияя белизной молодого тела, у постели стояла Тэкля и, задумавшись, почесывала себе колено. Альяш и в молодые годы боялся признаться самому себе, что испытывает плотское вожделение, считая его чем-то грязным, позорным и даже преступным. Ощутив сейчас признаки давно забытого волнения, пророк закричал:
— Ты что? Тебя дьявол подослал? Блуда захотела?
В плену все того же волнения старик начал не то корить, не то выпытывать у Тэкли:
— В городе небось совратили?
— В Гродно, — прошептала она. — В грех ввели, как четырьмя колесами по мне проехались!