— И уж само собой, о нас она ничего никогда не рассказывала?
— Боюсь, что нет.
— Видали, он боится! Что ж, я, со своей стороны, весьма удивлен, что мисс Вертихвостка вышла замуж за еврейского мальчика. Я-то думал, это будет ниггер. О, она их обожала!
— Вы знаете, мне не нравится, когда кто-нибудь употребляет слово «ниггер», вы уж не обижайтесь…
— Да я не обижаюсь. Будьте как дома, называйте их как вам заблагорассудится, — проговорил мистер Чернофски, принюхиваясь к спертой атмосфере и морща нос. — Вот если бы вы были так добры, чтобы открыть окно, я бы сказал спасибо.
Я выполнил его просьбу.
— А если вы не художник, мистер Панофски, то уж позвольте поинтересоваться, чем вы, собственно, занимаетесь?
— Экспортом.
— Ага! Он экспортом занимается. Но бизнес в бардаке не делают. Как это — жить в такой трущобе! Пятый этаж, и никакого тебе лифта. Ни холодильника. Ни посудомоечной машины.
— Мы как-то ухитрялись.
— Вы думаете, я несправедлив. Но если бы ваш сын, ваша плоть и кровь, алав ха-шолем[186], остался бы в живых, вырос бы и стал вас стыдиться, каково было бы вам?
Я встал, нашел коньяк и плеснул себе в кофе. Мистер Чернофски сглотнул слюну. Вздохнул.
— Это я вижу у вас что — никак, шнапс?
— Коньяк.
— Коньяк. Чти отца твоего и матерь твою. Заповедь есть такая. Вы ее хотя бы выполняете?
— С матерью не все просто.
— А ваш отец — можно спросить, таки чем же он зарабатывает?
— Он полицейский.
— Полицейский. Ах-ха. А сами вы откуда, мистер Панофски?
— Из Монреаля.
— Из Монреаля. Хм. Тогда, может быть, вы знаете Крамеров? Очень приличная семья. А кантора Лабиша Забицки?
— Нет. К сожалению, нет.
— Но кантора Забицки знают все! Мы вместе участвовали в концертах в зале Гроссингера. Люди заказывали билеты загодя. Вы уверены, что никогда о нем не слышали?
— Я не из набожной семьи.
— Но вы же не стыдитесь того, что вы еврей! — с плачем вырвалось у него, словно прорвало фурункул. — Как она! Как Клара.
— Алеха ха-шолом, — сказал я и вновь потянулся за бутылкой коньяка.
— Когда ей было двенадцать лет, она начала пучками выдирать у себя волосы — ни с того ни с сего. «Доктор Каплан, — сказал я (а он почтенный член нашей конгрегации — о, как он нам помогает!), — что мне делать?» — «У нее месячные начались?» — спрашивает. Фу ты ну ты! Откуда мне знать за такие вещи? «Пусть придет ко мне», — сказал он. И вы думаете, Клара была ему хотя бы благодарна? Ведь он с меня даже денег не взял! «Он меня тискал за сиськи», — сказала она. Это в двенадцать-то лет! Ну и язык! На какой помойке она его только набралась? Ну ладно, моя жена ее держала, а я вымыл ей рот с мылом.
Ну и началось. Да что я говорю? Началось-то все это давно уже! Она как спятила. «Вы, — говорит, — не мои родители. (Вот уж нам-то было бы счастье!) Вы меня удочерили, а теперь я хочу знать, кто мои настоящие родители». — «Конечно, — я говорю, — ты дочь царя Николая. Или короля Георга английского. Только я забыл, кого именно». — «Я не еврейка, — говорит, — это я точно знаю. Так что немедленно говорите, кто мои настоящие родители. А пока, — говорит, — не скажете, не буду есть!» Так что в итоге пришлось нам насильно открывать ей рот (а уж кусачая-то была, не приведи Господи), да и вливать ей куриный бульончик через воронку. А она возьмет да и выблюет все прямо на меня, причем нарочно. Ой! Какой костюм хороший испортила! Просто гебенште цорес[187]. Потом я стал находить у нее под матрасом неприличные книжонки. Всё переводы с французского. «Нина» или «Нана» — что-то такое. Стихи этого выродка Гейне — он, понимаешь ли, тоже стыдился быть евреем. Шолом-Алейхем ей уже нехорош, этой мисс Шкотценклотц[188] дурынде неотесанной. Повадилась болтаться в Гринич-Виллидже, дома не ночевать. Ну, тут я стал ее на ночь запирать в комнате. Как выяснилось, поздновато. Потому что она была уже не девушка. Оденется как шлюха — и на улицу. На нашу улицу. А люди-то видят! И они не молчат. Я мог лишиться своего поста в синагоге, и что тогда? Петь на углу? В подъезде? Я вот что вам скажу: ведь и Эдди Кантор[189] так начинал, а поглядите на него сейчас, с его тоненьким голоском и глазками навыкате. Клянусь, в нем роста метра полтора — это когда он в шляпе и на коньках. Но он уже миллионер, а что все эти гоим? Да они смотрят на него снизу вверх!
Ну всё. Это было уже через край. Ее дикие выходки. Грязь, которую она изрыгала. Иногда по десять дней не выходила из комнаты — сидит, смотрит в никуда. Спасибо хоть доктор Каплан ее в психбольницу устроил. Она получала лучшее лечение, невзирая на расходы. Мы — ладно, мы обойдемся. Ей давали электрошок, последнее слово современной медицины. Приходит домой и вместо спасибо режет себе в ванне запястья. «Скорая помощь» тут как тут. А соседи сквозь занавесочки подглядывают. Миссис Чернофски было так стыдно, что она неделю из дому не выходила. Значит, мало мне моих дел, так еще и за продуктами ходи, а нет — так кушай бутерброды с сардинками.