Сторожем я проработала один месяц. Шалаша не было, спать ложилась, собрав какие-то доски. А во что превратилось мое драповое пальто на этой работе! Знаете, кто меня выручал? Овчарка и какая-то другая, волчьей породы, которую я приманила. В их компании я и спала, правда навлекая на себя гнев конюхов.
…В 1953 году я подала заявление в Дом престарелых (за меня ходатайствовала и „Литгазета“). На это заявление облисполком мне ответил, что меня обязаны содержать дети. А так как я записана в личном деле сына, то невестка, а с ней, конечно, и сын заинтересованы „сплавить“ меня дочери.
Завтра сюда на 2–3 дня приезжает сын, и я уверена, что опять начнется наступление по всему фронту… Будут уговаривать поселиться у дочери и зятя. Несмотря на все сказанное, я, в крайнем случае, нашла бы общий язык с ним, но с дочерью — знаю — не ужиться никогда!
Как Ваши подшефные (взрослые)?
Когда я услышала по радио постановление о Мурадели (сколько мы прорабатывали другое постановление о нем в 48 году на кафедре литературы), мне очень захотелось услышать и о Твардовском. Может, я пристрастно отношусь к его творчеству и неправа, но мне было обидно, когда его сняли с редакторства.
Числа 5-го июля я провожу своих гостей и тогда смогу писать Вам. Не знаю, как развернутся события, если что, буду просить Вашего совета».
К письму этому приложено письмо зятя, написанное в трезвителе, характеристика на учительницу Н. С. Маркевич, выданная директором средней школы при С. Х. И. Кинельского р-на Куйбышевской области («…в районном масштабе руководила методической секцией иностранных языков… имела вполне заслуженный авторитет среди учащихся, родителей, членов коллектива и общественности»), и выписка из приказа по личному составу Алексеевского серного завода — о том, что «работницу сезонных работ подсобного хозяйства Маркевич Н. С. с 2.V.44 г. с работы освободить согласно вызова Наркомпроса Украины».
«Только что отправила Вам письмо, но тут с такой жестокой яркостью всплыли в памяти те тяжелые годы, что захотелось высказать до конца то, что накипело в сердце.
Ведь сторож, а особенно ночной, должен быть вооружен — у меня же ничего не было. Когда мне сказали (не в конторе, а бригадир) о переводе на эту должность, я рассмеялась и сказала, что и днем-то плохо вижу, а ночью злоумышленники не только овощи, но и самого сторожа могут запросто унести.
На это бригадир мне объяснил:
— Это завфермой так мне сказала: мол, у моей мамочки работа на парниках кончилась, вот и поставьте ее стеречь, а не согласится — тогда и рассчитать можно.
И сказал еще, что она посмеялась при этом.
Ох, Алексей Иванович, горько мне было слышать это, но — куда денешься? Некуда. Может быть, она думала, что я приду, буду проситься к ней. Но недаром она поминает мой характер. Гнуться я не умею.
Огород был небольшой, там росли морковь, лук, помидоры и т. п. Еще все было незрелое, возможна была только потрава свиньями. Вот тут меня и выручали мои четвероногие друзья: они не только согревали меня ночью, но и помогали „по охране социалистической собственности“.
…Да, чужих детей воспитывала, а своих не сумела.
Теперь вернусь к поре своей юности (до поездки за границу).
Среди молодежи, бывавшей в доме отца, был один постарше, прихода которого я всегда ждала. Для него я была „девчонкой“. Началась война 1904 года, и его батарея направляется в Порт-Артур. Вы, наверно, знаете, что переписка с фронтом в те годы и при такой дальности расстояния была затруднительна. И все-таки несколько писем проскользнуло в обе стороны. Затем — плен в Японии, и переписка продолжается до его возвращения на родину. В одном из писем было такое выражение: „Только Вашим молитвам я обязан, что уцелел, и никогда этого не забуду“. Конечно, я на седьмом небе. В начале войны я порывалась поехать в действующую армию сестрой милосердия, но отец и слышать не хотел. Все эти годы, показавшиеся мне такими долгими, я думала только о „нем“, ждала только „его“ или хотя бы известий „оттуда“. И вот наконец я дождалась его — в орденах, с золотым оружием. Он контужен, слегка заикается, и легкий тик левой щеки. Почти целый год мы видимся почти каждый день. Он привез мне и отцу много дорогих японских вещей и продолжает засыпать меня подарками. Уже идут разговоры о будущем: для женитьбы офицера тогда требовалось обеспечение 3 или 5 тысяч рублей. Разговоры ведутся с отцом. Я об этом не слышу или слушаю краем уха… Но тут происходит нечто для меня совершенно непостижимое. Его визиты к нам становятся реже, а однажды я вижу, что он, побыв с полчаса у отца, уезжает, не зайдя ко мне. В тот же день отец мне объявляет, что поскольку родители моего „суженого“ подыскали для него более богатую невесту (дом на Сергиевской), то он не может взять меня в жены, ему не разрешили. Я окаменела. Отец берет отпуск, везет меня по Волге, в Кисловодск, в Тифлис, а потом — в Москву. Я — как автомат: ничего не вижу и не слышу. Затем поездка за границу, а по возвращении — балы, вечера, танцы, и все это — очертя голову.