Не успел посланец адмирала Григоровича выговорить эти слова, как стекла в кабинете задребезжали от близкого орудийного выстрела.
— Вот… пожалуйста, — слегка побледнев, сказал сердитый моряк.
Генералы переглянулись, чуть-чуть вобрали головы в плечи, ожидая следующего выстрела. Но следующего не было.
Генерал Хабалов усмехнулся, извлек из кармана часы, щелкнул золотой крышкой.
— Полдень, — сказал он. — Это обычная двенадцатичасовая пушка. Холостой выстрел.
— Да, — сказал моряк. — А в двадцать минут первого заговорят уже не холостыми.
Времени для раздумий не было. Оставалось или отвергнуть ультиматум и тогда… Но что тогда? Погибнуть вместе с красой Петербурга — под развалинами прекрасной захаровской башни, под обломками иглы с золотым корабликом на ее острие? Или — наоборот — принять ультиматум и сдаться на милость победителей?
Кто-то из генералов (не Занкевич ли?) сказал:
— Нет, господа, о сдаче, я полагаю, не может быть и речи. Мое предложение: собраться в кулак и с боем пробиваться из города в сторону Царского Села.
— И что же при этом имея на вооружении? Сотню казачьих сабель, два орудия, восемь снарядов к ним и винтовки без патронов?
— Что думает командующий?
— Я думаю, — сказал, поднимаясь и поправляя пенсне, Хабалов. Он, действительно, несколько секунд раздумывал. — Я думаю, что с той ничтожной горсточкой и с теми припасами, какими мы располагаем, обороняться немыслимо. Шкурка не стоит выделки. Выйдет лишь кровопролитие, и кровопролитие безнадежное в смысле какого-либо успеха.
— Я держусь того же мнения, — сказал Беляев.
— Что же предлагаете?
— Распустить войска и разойтись.
— С оружием?
— Нет. Винтовки и пулеметы сложить в Адмиралтействе. Орудийные замки надежно спрятать здесь же.
— Имеются возражения?
Возражений не было. Занкевич, ни слова не сказав, вышел из комнаты.
Оставалось объявить о решении начальства солдатам и офицерам. И тут тоже никаких колебаний и возмущения не последовало. Через десять минут из подъездов Адмиралтейства по одному и парами стали выходить в Александровский сад люди в военной форме.
Беляев одним из первых уехал в автомобиле, не сказав куда.
Хабалов, облачившись в шинель, надев папаху, прицепив шашку, сидел в кабинете в кресле и думал:
«Капитаны покидают корабль последними…»
Через некоторое время он прошелся по опустевшему зданию. Спустился в первый этаж. И тут — ни души. И вдруг услышал гулкие шаги по каменным плитам коридора. Человек пять-шесть солдат с винтовками на ремнях шли ему навстречу.
Он остановился, хотел спросить: «Что? Почему с оружием?» Но его опередили:
— Кто такой?
Кровь ударила ему в голову.
— Во-первых, что за выражение? К кому ты обращаешься?!
Вперед выступил другой солдат или вольноопределяющийся:
— Интересуемся, кто вы такой, ваше превосходительство.
— Может быть, вы сначала скажете, кто вы такие?
— А мы — представители революционного народа… Революционный патруль.
И тут, сам не думая о том, что он говорит, Сергей Семенович Хабалов со спокойной добродушной усмешкой сказал:
— Ну, ладно, братцы. Если за вами такое право — отвечу вам. Я — генерал-лейтенант Казначеев, командир казачьей бригады. Нахожусь в отпуску. Прибыл из действующей армии…
— Документы имеются?
— Документы у меня дома.
— А как попали сюда — в Адмиралтейство?
— Попал самым обыкновенным образом — через двери. Искал своего старого товарища… еще по училищу… Михайличенко… полковника… Дома сказали, что он здесь. Приезжаю, и вот — пустые комнаты.
Солдаты негромко поговорили, и вольноопределяющийся сказал:
— Все-таки мы попросим вас, генерал, пройти с нами.
— Сделайте одолжение. Повинуюсь. Вероятно, это ваше право…
У дома градоначальника, напротив сада, стояло несколько автомобилей с красными флажками на радиаторах. В один из них попросили войти генерала. Рядом устроился солдат с винтовкой. Возле шофера сел вольноопределяющийся. Машина свернула на Гороховую, по Морской выехала на Невский и направилась в сторону вокзала.
— Куда вы меня этапируете, могу я поинтересоваться? — спросил Сергей Семенович с той же, противной ему самому усмешкой.
Вольноопределяющийся оглянулся:
— Не беспокойтесь, господин генерал. Выясним, и все…
«Фу, какая мерзость, — подумал генерал. — Почему я не сказал прямо, не назвал себя? Струсил? Нет, это не трусость. Это камуфляж. Á la guerre comme á la guerre».