Гриффин кивнул:
— Очень аппетитно пахнет, но я и так чувствую себя нормально.
Мейсон подал ему чашку.
— Вы ничего не знаете о существовании завещания? — неожиданно спросил Хоффман.
— Я предпочел бы не говорить об этом, господин сержант, если вы ничего не имеете против.
Хоффман взял у Мейсона чашку.
— Так уж странно получается, — заявил полицейский Гриффину, — что я почему-то имею кое-что против вашего желания. Прошу ответить на вопрос.
— Да, завещание существует, — неохотно признался Гриффин.
— А где оно?
— Этого я не знаю.
— Тогда откуда вы знаете о его существовании?
— Дядя сам мне его показывал.
— И что в нем сказано? Все наследует жена?
Гриффин покачал головой:
— Из того, что мне известно, она ничего не наследует, кроме суммы в пять тысяч долларов.
Сержант высоко поднял брови и присвистнул:
— Это совершенно меняет суть дела.
— Какую суть дела? — спросил Гриффин.
— Ну, все предпосылки следствия, — объяснил Хоффман. — Ее существование зависело от того, останется ли мистер Белтер в живых. С момента его смерти она практически оказывается на мостовой.
— Насколько мне известно, они жили друг с другом не самым лучшим образом, — поспешил объяснить Гриффин.
— Это еще ни о чем не свидетельствует, — ответил Хоффман задумчиво. — В таких случаях мы стараемся прежде всего установить мотив.
Мейсон широко улыбнулся Хоффману.
— Неужели вы серьезно могли предполагать, что миссис Белтер убила своего мужа? — спросил он таким тоном, как будто сама мысль об этом была смешной.
— Я провожу предварительное следствие, мистер Мейсон. Я пытаюсь установить, кто мог убить. Мы всегда перво-наперво ищем мотив. Вначале необходимо установить, кто получает выгоду от убийства, а уж затем…
— В таком случае, — вмешался Гриффин трезвым голосом, — подозрение должно пасть на меня.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил Хоффман.
— Согласно завещанию, — медленно сказал Гриффин, — я наследую все. Я не делаю из этого особого секрета. Дядя Джордж симпатизировал мне больше, чем кому-либо другому. Это значит, что он симпатизировал мне настолько, насколько позволял ему характер. Потому что я сомневаюсь, чтобы он вообще был способен на настоящую любовь и симпатию к кому бы то ни было.
— А какие чувства питали к нему вы? — спросил Хоффман.
— Я очень уважал его ум, — ответил Гриффин, старательно подбирая слова. — Я ценил некоторые черты его характера. Он жил совершенно одиноко, потому что у него было обостренное чувство на всякого рода ложь и лицемерие.
— Почему это должно было осуждать его на жизнь в одиночестве? — спросил Хоффман.
Гриффин сделал чуть заметное движение плечами.
— Если бы у вас был ум, как у моего дяди, — сказал молодой человек, — то вам не нужно было бы спрашивать. У Джорджа Белтера был мощный интеллект. Он мог каждого увидеть насквозь, заметить любую фальшь. Он принадлежал к людям, которые никогда ни с кем не дружат. Он был настолько самостоятельным, что ему не требовалось искать опоры в ком-либо, поэтому ему не нужны были друзья. Его единственной страстью была борьба. Он сражался с целым миром, сражался со всеми и с каждым.
— Только не с вами? — вставил Хоффман.
— Нет, — признался Гриффин, — со мной он не сражался, потому что мне плевать на него и на его деньги. Я не подлизывался к нему, но и не обманывал его. Я говорил ему, что я о нем думаю. Я был с ним честен.
Сержант Хоффман прищурил глаза:
— А кто его обманывал?
— Что вы хотите узнать?
— Он, вы сказали, любил вас потому, что вы его не обманывали.
— Так оно и было.
— Вы подчеркнули себя.
— Это вышло случайно, я не имел намерения подчеркивать свою скромную особу.
— А что с его женой, миссис Белтер? Он ее любил?
— Не знаю. Он не разговаривал со мной о жене.
— Она его, случайно, не обманывала? — не уступал сержант Хоффман.
— Откуда я могу это знать?
Хоффман не спускал глаз с молодого человека.
— Вы не слишком-то разговорчивы. Ну что же, раз вы не хотите говорить, ничего не поделаешь.
— Но я хочу говорить, сержант, — возразил Гриффин. — Я скажу вам все, что вы пожелаете узнать.
Хоффман вздохнул.
— Вы можете точно сказать, где вы были в то время, когда было совершено преступление? — устало спросил он.
Гриффина залил румянец.
— Мне очень жаль, сержант, но я не могу.