Воркует горячо, что-то наговаривает молоденькой, хвостом павлиньим выхваляется. Тут кто хочешь не устоит — обязательно в трясуна влюбится.
Голубь ей свои разные «Хоррр!» выговаривает, а Одувашка глазами блестит, крылья чуть опустила, золотым хвостом крышу подметает. Все-таки ей приятно с таким красавцем познакомиться.
Голуби довольны — и я счастлив.
А тут чувствую: нет, чего-то мне не хватает. А чего — не поймешь. Хорошо молодость расцветает! Так в чем дело?
Догадался, наконец: сидит Шоколадка одиноко и на сестру невесело посматривает.
«Ладно, — думаю, — какой у тебя возраст! Успеешь еще и полюбить, и гнездо сложить, и голубят вывести. Летай себе пока и горя не знай!».
Минула осень, пришла зима. Вот — и весна-красна, весна-чудесница, время неумолчных голубиных песен, ласковая, милая пора свадебных игр.
Старого трясуна я уговорил жениться на старушке его породы, а про Одувашку подумал: «Такая кралечка сама себе всегда мужа найдет».
И верно: только подумал — целый табунок цветной заходил возле нее.
А потом эти голубишки друг к другу повернулись, рукавчики засучили да и за молодецкое дело взялись. Полетели тут перья в разные стороны!
Можете меня ругать — я даже пальцем не пошевелил, чтоб унять их. Пусть потешатся, думаю, — не люди все же.
Вот свалка была так свалка! Только гляжу: редеет куча-мала. То один драчун, то другой крыльями затрещит — и на притолоку.
И остался тогда один на один с Одувашей — Кликун, сын Лебедя и Зари. Подошел к голубке, потрепал ее клювом по голове ласково, сказал ей тихонько голубиное слово — и бросились они в синий воздух — поиграть, силой и удалью молодой похвалиться.
А Шоколадка? Одна — и грустит по-прежнему.
Я думал — неудачные Одувашкины женихи живо к Шоколадке засватаются. Нет, не сватаются. Даже близко не подходят. Хотел было заругаться, да расхотел: насильно мил не будешь. А почему «насильно»? Ведь вон она какая красивая, Шоколадка.
Стал присматриваться к голубке внимательней. Бог знает, может, и не очень уж красивая. Головка не такая круглая, как у сестры, глаза не такие лукавые, фигурка не такая уж стройная, как вначале казалось. Вот ведь беда, скажи на милость...
Ну, мало ли что — головка да глаза! Вон у дичка Аркашки носище, как спица, а тоже не догадается подойти! Долго ли шепнуть на ушко словцо короткое, — вот и счастливы оба будут.
Слетела весна с земли, все голуби разгнездились уже, детьми обзавелись. А Шоколадка все одна да одна. Видно, наскучило ей, наконец, это. Подошла к Боровичку — сыну Бурана, поклонилась ему несмело. Сидит Боровичок, не шелохнется. Распустила Шоколадка хвост бронзовый, прошлась робко возле сонного увальня. А он, недоумок, и ухом не ведет. Все попусту.
Побрел я тогда к старым голубятникам, спросил у них:
— Нет ли влюбного зелья какого? Голубка у меня в беззамужье пропадает.
Смеются старые голубятники, плечами пожимают:
— Тут для людей иной раз вот как такое зелье нужно, да и то нету!
Что делать?
Все голуби уже заняты, остался один Боровичок.
Посмотрел я на него без радости: «Какой ты Боровичок? Называйся теперь Сморчком-старичком!».
Явились как-то ко мне соседские мальчишки, предлагают:
— Давай молодняк в нагон кидать. Пусть проветрится чуточку.
— Ладно, пусть проветрится.
Взяли у меня мальчишки Кликуна, Пашу-почтаря и Аркашку длинноносого, увезли верст за восемнадцать, к озеру, — выпустили.
Паша прилетел, дичок — тоже, а Кликун — муж Одувашки — не нашел дороги и оставил молодую жену с детьми на моих руках.
Ждал я его до вечера, а потом заглянул, расстроенный в голубятню: не пищат ли ребятишки малые? И вижу: возле молодой матери то один, то другой голубь случайно прохаживаются.
Хотел я их пристыдить да хворостинкой в свои гнезда спровадить — и задумался. Что теперь с малышами будет? Ведь не выкормит их одна голубка, помрут они с голоду.
Решил — не прилетит Кликун к утренней зорьке — сам вместе с Одувашей голубят изо рта накормлю. Не пропадать же им, в самом деле!
Не вернулся Кликун. Набрал я полный рот вареной пшеницы и полез в голубятню. Посмотрел на Одувашкино гнездо — и чуть все зерно от неожиданности сам не проглотил! Стоит Паша рядом с красавицей и голубят ее кормит. Видите, правду в народе говорят: счастливому во всем пай!
Очень похудел за неделю молодой силач Паша: еще бы — две семьи кормил, свою и чужую. Это хоть кому доведись — трудно.
Понял я, что семья Одувашкина в безопасности, и сразу о ее сестре вспомнил.
Ведь одна Шоколадка, совсем одна! Стало мне за нее горько. Поймал я Сморчка и говорю ему:
— Я тебя переупрямлю, холодного черта!
И посадил с Шоколадкой в ящик.
Две недели сидели, помирились кое-как. Большой радости нет — это сразу ясно, а семья сложится. Ладно, не так им грустно все-таки будет.
Стали они жить в одном гнезде.
Еще лето не кончалось — заболел Сморчок птичьей оспой. Я и в аптеку сбегать не собрался, — пришла его па́губа. Похоронили.
Какой-никакой, а все же муж был. Сидит Шоколадка в гнезде и укает тихонько.
А я ее слушаю и даже злюсь:
— Что я тебе — сваха, что ли? Ищи сама себе мужа нового!
Да где там! Была б она человек, к сестре пошла бы, на груди у нее горе выплакала. Может, и придумали б что родные люди.
А у голубей этого нет. Как семьями обзавелись — так будто чужие. В гости не ходят, корма не делят, не поболтают даже друг с дружкой.
Корить их за это нельзя, конечно: свои у них дорожки и тропинки по жизни проложены.
Ладно, взял я чемоданчик, и пошел по знакомым голубятникам. Купил у одного рыжую птицу: нос крючком, глаза, как у кота — хитрые, ярые. А где одних добряков в мужья наберешь? Куда некрасивых денешь?
А Шоколадка и этому рада. Кто его знает — может некрасивые крепче любят, до могилы?
Не успел я голубя к вдовушке в ящик опустить, — набормотал он ей пустяков и женился поскорей. Развязал я рыжего и на балкон выпустил. А он возьми да и в лёт. Вот какой увертливый! А может, и к старой жене отправился, верная душа.
Так ли, не так ли, а только дело-то блин-блином вышло.
Насобирал я по разным карманам мелочи, воскресенья дождался и пошел на голубинку.
Поталкиваюсь по базару, в садки да в кулаки заглядываю
Голубка желтая, и голубя ей под цвет подобрать надо. А в этот день, как на грех — одни пестрые да черные на базаре.
Уже расходиться голубинка стала, вижу — несет мальчишка что-то: не медное, не золотое. Голова у голубя на тонкой шее, как шляпка на слабой ножке шатается у гриба-чесночника. Не иначе — душа на ниточке висит. Затаскали мальчишки.
Купил. Других-то нету.
Принес обнову домой. Говорю Шоколадке:
— Как хочешь. И меня от него в дрожь кидает. Но, может, мои нервы послабее твоих. Разберись сама.
А чего там разбираться! Уковылял жених в угол ящика и смотрит на невесту, как гусь на зарево. Не то боится, не то холостяк закоренелый.
Два дня ждала Шоколадка, а потом пренебрегла своей гордостью, подошла к худобе этой и клювом по голове его потрепала.
«Добрый день! Давайте знакомиться».
До знакомства ли жениху? Ему в монастырь бы куда-нибудь — помолиться перед смертью!
Вздохнул я и говорю:
— Давайте-ка, молодые, на воздух. Может, у вас там дело погромче пойдет.
И верно: слышу вскоре — заворковали немножко. Только скучновато как-то, вроде бранятся лениво, а не дружбу налаживают.
Они свои «у-уу» да «ур» говорят, а мне слышится:
— Муж, а муж, любишь ли меня?
— А?
— Иль не любишь?
— Да.
— Что «да»?
— Ничего.
Тьфу, пропасть вас возьми! Полетайте хоть, что ли!
Поднял я стаю на крыло, Шоколадка тоже в воздух бросилась. А голубь ее по перилам бегает, приседает, взлететь хочет. Наконец, решился, взмахнул крыльями — и, как в омут, кинулся: не вверх полетел, а вниз. И комом о землю грянулся.