Ирка метнулась в сторону Кропоткинской, но было уже поздно. Алик схватил ее за волосы и врезал оплеуху...
Еще два года они промаялись, все не могли расстаться, но на этой оплеухе кончилось все самое лучшее. А потом расстались, не сумевши ни простить, ни разлюбить. Гордость была дьявольская - в тот вечер она таки ушла с писателем. Но Алик тогда и бровью не повел.
Ирка первой подвела черту: нанялась в труппу воздушных гимнастов, в чужую, в конкурентную, дед ее проклял, и уехала на большие гастроли на все лето, с шапито. Алик же сделал тогда первую эмиграционную пробу переехал в Питер...
Алик открыл глаза. Он еще чувствовал жар, идущий от нагретой крыши ветхого особнячка в Афанасьевском, и мышцы еще как будто отзывались на бурный пробег по деревянной лестнице казанцевского дома, и это воспоминание во сне оказалось богаче самой памяти, потому что он успел разглядеть такие детали, которые вроде бы давно растворились: треснутую чашку с портретом Карла Маркса, из которой пил хозяин дома, потерянное вскоре кольцо с мертвой зеленой бирюзой в эмалевом темно-синем касте на Иркиной руке, белую породистую прядь в темной голове десятилетнего казанцевского сына...
Солнце уже шло на закат, в Нью-Джерси, свет косил из окна прямо на Алика, и он жмурился. Джойка сидела на постели возле него, читала по его просьбе "Божественную комедию" по-итальянски и довольно коряво пересказывала каждую терцину по-английски. Алик не открыл ей, что довольно прилично знает итальянский: жил когда-то почти год в Риме, и этот веселый чокающий язык без труда отпечатался в нем, как след руки в глине. Но теперь ничего не значили его дарования - ни хваткая память, ни тонкий музыкальный слух, ни талант художника. Все это он уносил с собой, даже дурацкое умение петь тирольские песни и первоклассно играть на бильярде...
Валентина массировала его пустую ногу, и ей казалось, что в мышцах немного прибавляется жизни.
Пока он был в сонном забытьи, приехал Аркаша Либин с новым кондиционером и относительно новой подружкой Наташей. Либин был любителем некрасивых женщин, и притом совершенно определенного типа: субтильных, с большими лбами и маленькими ротиками.
- Либин стремится к совершенству, - еще недавно шутил Алик. - Наташке в рот чайная ложка еле пролезает, а следующую он будет кормить одними макаронами.
Либин был намерен сегодня снять сломанный кондиционер и установить новый и собирался сделать это в одиночку, хотя даже специалисты работали обыкновенно в паре.
Обещающая успех русская самоуверенность. Он переставил бутылки с подоконника на пол, снял жалюзи, и в ту же секунду, как будто сквозь образовавшуюся дыру, с улицы хлынула ненавистная Алику латиноамериканская музыка. Уже вторую неделю весь квартал донимали шестеро южноамериканских индейцев, облюбовавших себе угол прямо под их окнами.
- Нельзя ли их как-нибудь заткнуть? - тихо спросил Алик.
- Проще тебя заткнуть, - отозвалась Валентина и нацепила на Алика наушники.
Джойка в обиженном недоумении посмотрела на Валентину. На этот раз она обиделась еще и за Данте.
Валентина поставила ему джаплиновский рэг-тайм. Слушать эту музыку он научил ее во времена тайных встреч и ночных блужданий по городу.
- Спасибо, зайка, - дрогнул веками Алик.
Всех их он звал зайками и кисками. Большинство их приехали с двадцатью килограммами груза и двадцатью английскими словами в придачу и совершили ради этого перемещения сотни крупных и мелких разрывов: с родителями, профессией, улицей и двором, воздухом и водой и, наконец, что осознавалось медленнее всего, - с родной речью, которая с годами становилась все более инструментальной и утилитарной. Новый, американский язык, приходящий постепенно, тоже был утилитарным и примитивным, и они изъяснялись на возникшем в их среде жаргоне, умышленно усеченном и смешном. В это эмигрантское наречие легко входили обрезки русского, английского, идиш, самое изысканное чернословие и легкая интонация еврейского анекдота.
- Боже ж мой, - ёрничала Валентина, - это же гребаный кошмар, а не музыка!
Уже закрой свою форточку, ингеле, я тебе умоляю. Что они себе думают, чем пойти покушать и выпить и иметь полный фан и хороший муд? Они делают такой гевалт, что мы имеем от них один хедик.
Обиженная Джойка, оставив на кровати красный томик флорентийского эмигранта, ушла к себе, в соседний подъезд. Мелкоротая Наташа варила на кухне кофе.
Валентина, переложив Алика на бок, терла ему спину. Пролежней пока не было.
Мочеприемник больше не надевали - кожа сгорала от пластырей. Подмокших простыней накопилась куча, Файка собрала их и пошла в прачечную, на уголок.
Нинка дремала в кресле, в мастерской, не выпуская из рук стакана.
Либин безуспешно возился с кондиционером. У него не хватало крепежной планки, и он родным российским способом пытался из двух неподходящих длинных сделать одну короткую, не прибегая к помощи инструментов, которые он забыл дома.
4
Долго отступавшее солнце закатилось наконец, как полтинник, за диван, и в пять минут наступила ночь. Все разошлись, и впервые за последнюю неделю Нинка осталась с мужем наедине. Каждый раз, когда она подходила к нему, она заново ужасалась. Несколько часов сна, усиленного алкоголем, давали душе отдых: во сне она полно и с наслаждением забывала об этой редкой и особенной болезни, которая напала на Алика и скручивала его со страшной силой, а просыпаясь, каждый раз надеялась, что все это наваждение ушло и Алик, выйдя ей навстречу, скажет свое обычное: "Зайка, а что это ты тут делаешь?" Но ничего такого не происходило.
Она вошла к нему, прилегла рядом, покрыв волосами его угловатое плечо.
Похоже, он спал. Дыхание было трудным. Она прислушалась. Не открывая глаз он сказал:
- Когда эта проклятая жара кончится?
Она встрепенулась, метнулась в угол, куда Либин составил полное собрание сочинений Марьи Игнатьевны в семи бутылках. Вытащила самую маленькую из бутылочек, свинтила с нее пробку и сунула Алику под нос. Запахло нашатырем.
- Легче? Легче, да? - затребовала Нинка немедленного ответа.
- Вроде легче, - согласился он.
Она снова легла с ним рядом, повернула его голову к себе и зашептала в ухо:
- Алик, прошу тебя, сделай это для меня.
- Что? - Он не понимал или делал вид, что не понимает.
- Крестись, и все будет хорошо, и лечение поможет. - Она взяла в обе руки его расслабленную кисть и слабо поцеловала веснушчатую руку. - И страшно не будет.
- Да мне и не страшно, детка.
- Так я приведу священника, да? - обрадовалась она.
Алик собрал свой плывущий взгляд и сказал неожиданно серьезно:
- Нин, у меня нет никаких возражений против твоего Христа. Он мне даже нравится, хотя с чувством юмора у него было не все в порядке. Дело, понимаешь, в том, что я и сам умный еврей. А в крещении какая-то глупость, театр. А я театра не люблю. Я люблю кино. Отстань от меня, киска.
Нинка сцепила свои худущие пальцы и затрясла ими:
- Ну хотя бы поговори с ним. Он придет, и вы поговорите.
- Кто придет? - переспросил Алик.
- Да священник. Он очень, очень хороший. Ну прошу тебя... - Она гладила его по шее острым языком, потом провела по ключице, по прилипшему к костям соску тем приглашающим интимным жестом, который был принят между ними. Она его соблазняла в крещенье - как в любовную игру.
Он слабо улыбнулся:
- Валяй. Веди своего попа. Только с условием: раббая тоже приведешь.
Нинка обмерла:
- Ты шутишь?
- Почему же? Если ты хочешь от меня такого серьезного шага, я вправе иметь двустороннюю консультацию... - Он всегда умел из любой ситуации извлекать максимум удовольствия.
"Поддался, поддался, - ликовала Нинка. - Теперь крещу".
Со священником, отцом Виктором, давно было договорено. Он был настоятель маленькой православной церкви, человек образованный, потомок эмигрантов первой волны, с крученой биографией и простой верой. Характера он был общительного, по натуре смешлив, охотно ходил в гости к прихожанам, любил и выпить.