— Ну вот, так я и думала!
Да и вообще при ней лучше молчать, а то пронзит тебя своим острым взглядом и так прикрикнет, что вздрогнешь, точно ужаленный. Всех, кто беднее ее, старуха презирает и за людей не считает. А беднее ее — все, кроме Сыгаевых. Только два брата Егоровы да Федор Веселов могут с ней равняться.
— Скажите, важность какая!.. Ах, такие-сякие!.. И он туда же!.. — вот ее излюбленные выражения.
Мавра долго делала вид, что не замечает стоящего в дверях Никитку, и вдруг, не глядя на него, неожиданно прокричала:
— Ты зачем пришел?
— Вол выздоровел.
— Значит, пришел объявить, что вы его не съели? Важность-то какая! Поговорим через десять дней, не раньше. Может, опять захворает. Тогда будет ровно пятьдесят три дня… Пока пусть у вас стоит, и никуда не выпускайте. Да скажешь отцу, пусть в этом году сдаст нам в аренду Дулгалах, не то Федор все равно заберет. А нам сдадите в счет долгов за вола, — ведь твой хворый отец не больно много наработает теперь. Так и скажешь ему. — Она взяла со стола оладью и протянула Никитке. — На вот, проглоти да беги.
Мальчик выскочил за дверь и уже поднес было оладью ко рту, но вдруг швырнул ее залаявшей у ног белой собаке и помчался домой.
Наконец Павел Семенов признал, что вол выздоровел. Он приказал выпустить его на зеленую лужайку. Прощались с волом сердечно, каждый погладил его, похлопал по шее. Долго еще потом в маленькой юрте вспоминали злосчастного вола, пожалуй даже скучали по нем.
— Я сегодня видел Семенова вола, — сказал однажды Егордан. — Бредет себе, варнак этакий, не остановился даже, не дал себя приласкать.
Никитка и Алексей обиделись за отца. Но важно, что вол был здоров, и особенно печалиться не следовало.
Наступили летние дни. На грядках, где обе семьи сообща посадили картофель, которым поделился с ними Бобров, дружно вылезла лапчатая ботва. Хотя Ляглярины остались должны Семенову за пятьдесят три рабочих дня — правда, еще было неизвестно, как и когда потребует он свой долг, — тем не менее в семье Егордана. казалось, настало, наконец, благополучие. Приближалась горячая пора сенокоса, и Дулгалах дал в этом году обильный урожай трав.
Как-то в ненастный вечер, когда Ляглярины и Эрдэлиры собрались перед камельком, где на рожнах жарились гальяны, в юрту вошел старик Семен. На голове у него была напялена рваная суконная шапчонка, в руке он держал старое волосяное опахало. Полы его короткого пальто из синей дабы распахнулись, открыв босые ноги и лоснящиеся от грязи полотняные штаны, подвернутые выше колен. Тяжело ступая своими журавлиными ногами, Семен молча подошел к нарам и уселся. Оглядев мутными глазами юрту, он отвернулся от людей и уставился в открытую дверь.
— Что нового, старец Семен? — спросил Егордан, чувствуя, что Сидоркин сын посетил их неспроста.
Старик, не меняя позы, медленно вынул из кармана табакерку, засунул в нос понюшку, оглушительно чихнул и прогнусавил:
— Ничего! Какие могут быть новости у меня, горемыки… Вот по твоим делам в посыльных хожу. Князь тебе грамотку прислал. Прими ее от меня собственными руками.
Потом он глубоко вздохнул, будто очень устал, и, преувеличенно наклоняясь то в одну, то в другую сторону, принялся шарить у себя за пазухой. Он вывернул все карманы, даже заглянул в табакерку и уже потом со спокойной важностью вынул из-под шапки запечатанный конверт.
Алексей подбежал к Семену, чтобы передать конверт отцу, но старик высоко поднял его над головой мальчика. Тогда Егордан сам принял бумагу. Он долго вертел в руках треугольный конверт с сургучными печатями, на Которых были изображены два утиных пера — признак важности и срочности указа. Все вопросительно смотрели на него.
— Что же здесь такое? С двумя перьями… — медленно произнес Егордан.
— А я почем знаю! Господин, получивший грамотку, сам дознается, о чем в ней сказано. Говоришь, с перьями?.. Значит, не детские игрушки.
И, небрежно напялив шапку, Семен поплелся к двери, но с порога оглянулся и напомнил Егордану:
— Значит, принял в собственные руки.
— Принял! — подтвердил Егордан.
Старик скрылся за дверью.
Когда пакет обошел всех и попал в руки Никитки, мальчик предложил:
— Прочту-ка я…
— Нельзя! — испуганно вскрикнул отец и вырвал у него пакет.
Снова он уставился на сургучные печати, но в конце концов протянул конверт сыну и сказал:
— На, попробуй прочесть. Только печати не ломай.
Все принимали живейшее участие во вскрывании пакета, стараясь сделать это как можно осторожнее, чтобы не повредить печати, и переговаривались при этом почему-то шепотом.
Мальчик медленно, с остановками, прочел следующие слова, написанные корявым крупным почерком:
— «Инородцу Егору, сыну Лягляра. Ваш покос Дулгалах я передаю Семену Веселову.
Староста наслега Иван Сыгаев».
Ниже была приложена печать наслежного старосты, закопченная над горящей берестой.
Итак, кочкарник Дулгалах — все, чем жили Ляглярины, переходит к Семену Веселову… Отныне не будет и тех немногих копен сена, которые собирали они на своем жалком наделе.
Второй раз прочли бумагу, третий раз прочли — все было одно и то же.
— Эх, не следовало принимать пакет! — рассуждали бедные люди. — А раз приняли, значит придется выполнять!.. Сердце чуяло, что князь ничего хорошего не пришлет. Но кто мог думать, что он напишет такое!
И на другой день и на следующий Егордан по нескольку раз доставал пакет и заставлял сына снова читать бумагу. Он надеялся, что, быть может, Никитка прочтет иначе: авось парень ошибся на одно, самое нужное слово. Но все выходило по-прежнему: Дулгалах передается Семену.
На третий день вечером Егордан долго сидел крепко задумавшись. Внезапно он выпрямился и сказал с решимостью:
— Толстобрюхий и взаправду передал наш покос Семену! Но я им не сдамся, раньше выкошу — вот и все… Пусть делают со мной что хотят…
Появившийся вскоре Семен еще в дверях грозно спросил:
— Ну, господин важный, прочитал ты грамотку?
— Прочитал. Он велит отдать Дулгалах. Никак в толк не возьму, что это значит.
— Я тебе указы объяснять не стану. Одно могу сказать— нет у меня таких прав, чтобы ослушаться княжеского распоряжения. Если он сказал мне «бери», я, конечно, возьму.
— А я не отдам покос! Как мы будем жить, столько душ…
— Пашню не отдаешь?! Покос не отдашь?! Да откуда у тебя такой норов! — закричал Семен. Волнуясь, он вытащил из кармана табакерку, но тотчас же сунул ее обратно.
— Ты сам знаешь, как я беден. Да и детишки вот… Не отдам я покос!
— Коли так, принесу тебе завтра похлеще указ, — пригрозил Семен и сердито хлопнул дверью.
— Вот тоже повадился! Он нам теперь житья не даст. Ой, беда, ой горе!
Назавтра, как только встали, снова появился Семен. Сняв в дверях шапку, он опять извлек из нее пакет, но уже с изображением трех утиных перьев. Неся конверт в протянутой руке, Семен зловеще сказал:
— На, господин хороший, прими указ своего князя! Это вторая его грамотка. Подкрепить, значит, первую.
— Не приму, ни за что не приму! Какой бы грозный указ ни был, а не страшнее моей нужды.
— Ну что ж, тогда отнесу обратно. Распишись, что не принимаешь грамотку, не подчиняешься князю. Дело пойдет к улусному голове, а грамотка будет подниматься все выше да выше, пока не дойдет до самого царя.
Егордан испугался, что и ему, очевидно, придется подниматься следом за бумагой, отвечая за свое ослушание. И он в полном смятении взял пакет.
— Ну вот, теперь ты принял в собственные руки! — обрадовался Семен и поспешно вышел из юрты.
На этот раз прочитали письмо, разломав сургуч.