— Что-то ты не то говоришь. В какой же это они партии?
— Ну, я не знаю, в какой, знаю только, что против царя. А когда сняли царя с престола, они оба очень обрадовались, а старики плакали… Грязные батраки живут теперь отдельно, а здесь, при домах, только чистые батраки.
— А ты кто?
— Ни то ни се. Где-то посередке… ну, вроде сторожа вот этой избы. Но больше пожалуй, чистая, — не без гордости добавила Капа.
— Никита! — позвала мать, и мальчик выскочил, так и не успев узнать, в какой же партии состоят зять и сын Сыгаевых.
В одном из трех смежных амбаров, соединенных внутренними ходами, старуха Пелагея принимала должников. Кто приносил масло, кто деньги.
Проткнув толстыми, короткими пальцами масло в посудине, старуха — повелительно крикнула своему помощнику:
— Взвешивай!
Тот взвесил и громко объявил вес. Старуха приблизила к глазам грязную, замасленную тетрадь, поискала в ней что-то и зачеркнула карандашом.
А должники все подносили старухе масло, кто в туеске, кто в миске.
— Взвешивай! — только и слышался короткий окрик Пелагеи.
И ее помощник тут же взвешивал и объявлял вес. И опять старуха долго водила перед глазами грязную тетрадь и опять что-то вычеркивала, должно быть имя должника.
— Это что-о?! — вдруг завопила Сыгаиха.
— Масло… — дрожащим голосом произнесла плохо одетая пожилая женщина и попятилась к двери.
— Ах ты, гадина, и не стыдно тебе! Убери! Видать, поваляла его в куче мусора, а потом мне принесла!
Женщина пробормотала что-то невнятное и, схватив свое масло, выскочила наружу.
— А ты, несчастный, смерил, видать, тютелька в тютельку! Чем сдать мне на один золотник больше, скорее себе последний глаз выколешь… Вон, кривой черт!
Седой одноглазый старик низко поклонился и спокойно заявил:
— Мамаша, когда я дома это масло взвешивал, мне казалось, что немного больше потянуло.
— «Потянуло»! Вон, говорю! И больше у меня не проси в долг, все равно не дам. Ты, дикарь, тоже небось сударским заделался.
Старик вытер потный лоб и шею рваным картузом И, хитро улыбнувшись, проговорил:
— Не сердись, маменька! Тех людей я и видать не видал и слыхать не слыхал.
— Не видал! Ну, иди, образина! В следующий раз, если так принесешь, швырну это самое масло прямо в твою кривую рожу!
— Хе, хе!.. Ну, ну, швыряй! Швыряй!.. — и старик, взяв под мышку опустевший туесок, с радостью заспешил домой.
Молодая женщина в коротком, по колено, чистом ситцевом платье принесла немного меньше масла, чем полагалось. И разгорелся невообразимый скандал. Старуха разразилась потоком брани:
— Вон, короткохвостая! Не показывайся больше мне на глаза! — неистовствовала она.
Не зная, что делать, женщина стояла, переминаясь с ноги на ногу, потом тихо сказала:
— Пусть масло здесь останется, а сколько недостает, я завтра принесу.
Старуха откинулась на спинку кресла, затопала ногами и заорала:
— Вы только послушайте, что говорит эта дура! Что же, я караулить твое масло буду, а?!
Забрав свою ношу, женщина спокойно вышла из амбара.
Кое-кто приносил старухе старые царские бумажные деньги. Пелагея клала кредитку на колени, тщательно разглаживала ее ладонью, потом разглядывала на свет и, наконец, сложив вчетверо, засовывала в карман своей широченной кофты.
Через некоторое время старики Сыгаевы с гостями расположились пить чай в тенистом уголке двора.
Никита стоял вместе с матерью в сторонке, и каждый раз, когда старуха обращала свое жирное лицо в его сторону, у него по спине пробегали мурашки.
— Сколько раз я тебе говорила, чтобы после князя подавала мне! Что за глупая уродка! — зашипела старуха и угрожающе посмотрела на девушку, разливавшую чай.
А какой-то человек, которому подали чашку до хозяйки, поставил ее на стол. Он, видно, ждал, когда подадут старухе.
Из-за амбаров выскочила большая рыжая вислоухая собака и помчалась к воротам, в которые входила молодая женщина в красном платье. Собака вплотную подбежала к женщине и страшно зарычала. Женщина испуганно прислонилась к забору, а собака неистово плясала вокруг нее, то припадая к земле, то вскакивая. Все смотрели на это зрелище, но никто не решался унять пса, — ждали, что скажет старуха. А бедная женщина, тихонечко прижимаясь к забору, выскользнула все-таки за ворота.
— Эту негодяйку даже собака не выносит! — сказала старуха. — Уродка этакая, еще красное платье напялила!
И все сразу начали ругать женщину, вина которой заключалось, оказывается, в том, что она надела красное платье, и громко стали восхвалять умницу собаку, чтобы только угодить старухе. Говорили, что, мол, это умное животное никогда ни на кого не лает и только эту женщину не пускает во двор.
А к концу чаепития в воротах появился старик с грязной повязкой на глазу и с тяжелой ношей за спиной. Он медленно побрел к батрацкой юрте. И снова откуда-то выскочила рыжая собака и бросилась ему прямо под ноги, а потом вскочила и запрыгала вокруг обалдевшего старика, тычась в него мордой. Старик завертелся на месте. И опять никто не посмел унять собаку, а старуха Сыгаиха сморщилась в беззвучном смехе, открыв свой беззубый рот. Старик отмахнулся от собаки, и та пронзительно завизжала, словно взбесилась.
— Не зли собаку, ты! — завопила старуха.
Старик попытался улыбнуться, его дрожащие губы искривились, и, сильно заикаясь, он сказал:
— О-на съе-ест м-меня!
— Не съест! Не думай, что ты такой вкусный! Она сытее тебя, — и Сыгаиха покосилась на старика близорукими глазами, едва выглядывавшими из-под заплывших век. — Пшел! — спокойно сказала она, и собака отошла от старика, обнюхивая землю.
И опять все хором стали расхваливать умную собаку.
А старуха встала и, грузно переваливаясь, поплыла к амбару. За ней потянулись и остальные.
МИЛАЯ АНЧИК
Около дома Судовых собралось множество женщин. Они столпились вокруг Анчик, жадно слушая ее рассказ. Была здесь и мать Никиты. Гордо подняв свою прекрасную голову и чуть прищурив глаза, стояла Анчик в черном платье и тихо говорила:
— Зубы у меня разрушаются у самых десен. Доктора в городе высверливают их и вставляют золото.
Женщины удивленно восклицали и заглядывали Анчик в рот.
— О, с этих-то лет зубы… — сказала Федосья.
— Ну и пусть, а умру я все-таки с зубами. Золота у меня на это хватит. К чему человеку богатство, если он им не пользуется?!
— Конечно, конечно… Чего богатство не сделает! — наперебой говорили женщины.
— И не то что зубы, а кости человеческие, сломанные или там испорченные, тоже золотом заменяют. Вот где-то в России у одного богача сгнили, говорят, кишки, — продолжала Анчик под испуганные вздохи женщин, — так доктора вырезали ему негодные кишки и вставили золотую трубку…
Ровно журчал чистый грудной голос Анчик, восхищенно следил Никита за каждым ее движением. Словно молодая стройная лиственница среди чахлого кустарника, стояла Анчик с батрачками.
— И чего оно так ценится, это золото? — удивлялась молодая «чистая» батрачка. — Желтое, как медь, а полезную вещь лучше из железа выковать.
— Никогда не портится золото, не тускнеет, не ржавеет, не гниет… А ты говоришь — железо! Ох, и глупая же ты, Феклуша! — засмеялась Анчик и вдруг насторожилась, прислушиваясь к чему-то.
Из черной избы послышались громкие голоса. Там ссорились мужчина и женщина. Потом загрохотали падающие табуретки.
— Опять дерутся, уроды! — сказала та же батрачка.
— Разве Никифор пришел? — с невозмутимым спокойствием спросила Анчик.
— Пришел, пришел!
И женщины, очевидно привыкшие к этим скандалам, зачарованно глядели на Анчик, кто подперев подбородок, кто сложив руки на груди. Они ждали продолжения рассказа о докторах, делающих чудеса из золота.