А из черной избы уже слышались женские крики.
Никита не вытерпел и заорал:
— Человека убивают! Не слышите, что ли?!
— Милый, это не человека… Это Никифор свою бабу бьет… — спокойно разъяснила Никите кривая Марфа и обратилась к Анчик: — А как же умерла Анна Петровна, первая жена вашего мужа? Вот ей бы золотой желудок…
— Здесь нет таких докторов, это там… — недовольно прервала ее Анчик и, неопределенно махнув рукой, посмотрела на Никиту широко открытыми, ясными глазами. Ее четко очерченные брови слегка поднялись, она улыбнулась и ласково проговорила: — Ну и горячий же ты человек, оказывается!
А плач женщины уже перешел в нечеловеческий вой, который иногда заглушался громкими выкриками разъяренного мужчины.
— Погодите, он и в самом деле ее убьет.
И Анчик поплыла к черной избе. Несколько женщин, в том числе и Федосья, последовали за ней.
— Это она уж слишком. Ведь собственный муж бьет, к чему же так громко вопить! — сказала кривая Марфа, подпирая ладонью щеку.
А бойкая Феклуша ей возразила:
— Тебе-то чго! Если бы твой так…
— И мой бил. Да, видишь, сам давно помер, а я вот все живу. Я бы и сама умерла, если б не Сенька.
Никита топтался на месте и резко размахивал руками, словно тряс за повод ленивую лошадь. Он хотел побежать к открытому окну и закричать: «Перестань, черный разбойник, не бей человека!» Но ноги его будто перехватило путами, и он не мог сдвинуться с места.
Женщина выла, мужчина кричал, слышались глухие удары. А красавица все еще грациозно плыла, не ускоряя шага… Наконец она подошла к избе, и шум там сразу утих. Вот тогда и сорвался Никита с места, вдруг почувствовав легкость в ногах. Он подбежал к дому, вскочил на завалинку и заглянул в открытое окно.
В первую минуту он ничего не мог разглядеть, — все, казалось, было погружено в густой мрак. Но потом посветлело, и Никита разглядел камелек и догоравшие в нем поленья. На шестке валялся перевернутый медный чайник. В отсветах потухающего камелька Анчик казалась еще красивее, еще выше.
На полу, у самой двери, лежала женщина. Одну ногу она вытянула, причем рваная юбка ее задралась выше колена, другая нога была согнута и прижата к животу. Было похоже, что она, лежа, бежит куда-то.
— Все что угодно могу делать со своей женой… — раздался мужской хриплый голос.
Мужчина сидел, оказывается, у окна, за которым стоял Никита. Мальчик отшатнулся. Анчик медленно повернулась к всхлипывающей женщине и сказала:
— Хорошо ли будет, если ты ее убьешь или искалечишь? Не хуже ли тебе будет, Никифор?
— Свою жену… имею полное право…
— Погоди… Искалечишь ее, и плохо тебе будет, Никифор.
— Может, и так… Но меня досада берет: придешь с работы голодный, а у нее даже чайник не вскипел. Какая же это, к черту, жена, если она даже чаем мужа напоить не может!
Женщина попробовала подняться, упираясь в пол обеими руками, но не смогла.
Это была Капа.
— Он только… ищет к чему бы придраться. Чай был готов… — пробормотала она, всхлипывая.
— Не лайся! — заорал на нее муж.
Анчик прервала его своим грудным голосом.
— Тише… Ты не бей ее!
— А почему она…
— Погоди! — снова прервала его Анчик, протянув красивую руку, и на шаг приблизилась к Никифору. — Послушай! Она ведь тоже человек. У нее тоже есть душа. Ведь правда? До чего же ты доведешь ее, если будешь бить каждый день?! Нельзя! — Быстро и грациозно она пошла к двери, но вдруг повернулась, и указывая на Капу пальцем, протяжно сказала: — Так и с собакой не поступают. Кто ты, человек или нет? А она хоть и женщина, а тоже человек.
— Она мне жена…
— Нет, — отрезала Анчик, — она прежде всего батрачка моей матери. И если ты ее искалечишь, мать тебя самого погонит коров доить… Я матушку» слава богу, знаю: старуха она с характером.
— Доить коров я не буду…
— Нет, будешь, будешь, Никифор, мать заставит! Не с такими справлялась… До покрова она батрачка моей матери и принадлежит ей, а не тебе. А после покрова ты можешь ее хоть живьем съесть, если тебе не жалко. Но только не здесь, а где-нибудь в другом месте. А до покрова ты и пальцем не смеешь ее тронуть, иначе я рассержусь и тебя отсюда… — Анчик сделала своей нежной рукой сметающий жест и величественно выплыла на двор.
«До покрова! Жалость до покрова! Вот так милая!» — с ужасом подумал Никита, и вдруг ему стало страшно и так стыдно, так стыдно, будто его поймали за воровство.
Когда Анчик проходила мимо Никиты, мальчик боязливо прижался к стене. Слегка осыпалась и зашуршала глиняная обмазка. Анчик даже не оглянулась, она лишь немного отступила в сторону и спокойно прошла, брезгливо отряхивая платье.
Не успела Анчик дойти до крыльца своего дома, как подъехал на прекрасном белом иноходце ее муж Михаил Михайлович Судов. Все люди, бывшие во дворе, поспешили к крыльцу. Не слезая с коня, Судов набросился на жену.
— Ты почему не дала корову Титу! — грозно спросил он, ворочая выпуклыми глазами под широкополой белой шляпой.
— Да он же не просил, — протянула Анчик, оглядывая столпившихся людей, будто призывая их в свидетели.
— Он просил, а ты не дала!
— Да не просил же он!
— Ей-богу, просил. Лопни мои глаза!
— Грешно так шутить… Асконя-то ведь надо слезть?
Судов заерзал в седле и сказал:
— Я больше, кажется, на коне сижу, чем на стуле. Ох, мученье!
Собираясь слезать, он уже вытащил одну ногу из стремени, но увидел Никиту и, указывая на него плетью, спросил:
— А это еще что за разбойник?
— Это талбинский парень!
— Не пугай мальчишку… Он же не поймет твоих шуток… Ну, слезай же! — капризно ворковала Анчик.
— Ох, мученье!
И грузный человек с легкостью соскочил с коня и набросил повод на переднюю луку. Конь побрел по направлению к конюшне. А человек медленно опустился на землю, там же, где стоял. Люди посторонились, образовали круг.
Анчик предстала перед мужем во всей своей красоте.
— Ну, какие новости?
— Никаких! — сказал Судов. Надув щеки, он с шумом выдохнул воздух и почему-то вытянул левую руку со скрюченными пальцами. — Только, говорят, большевики весь город разнесли в щепки. Вот и все новости.
Люди переглянулись. Лишь одна Анчик не проявила особого удивления.
— Но че-ем же это они? — протянула она.
— Пу-ушкой, — смешно подражая голосу жены, ответил Судов.
— А откуда они пришли?
— Кто?
— А эти, как их… большевики?
— Из Петербурга, должно быть. Сударские, когда уезжали, обещали прислать войска, чтобы избавить твоих батраков от твоего кровавого гнета. Ты ведь угнетаешь, обижаешь бедный народ.
— Ну, кого же это я обидела! — сказала Анчик и подтолкнула обратно золотое кольцо, которое она механически стягивала с пальца.
— А что же, сама обиженная, что ли?
— И не обиженная.
— Да? Так кто же ты? — пожал плечами Судов и вскочил с места. — Кто ты? Ну?
— Я — никто, я… ну, просто якутка.
Судов расхохотался. Он громко смеялся, высоко поднимая то одну, то другую ногу, и пошатывался при этом.
— «Просто якутка»! Ну ладно, просто якутка, чай го-тов? А то у меня живот от голода подвело.
— Тебе все шуточки… А ведь в городе наши родственники…
— Не знаю, шутить или плакать следует. Третьего дня ночью в городе, говорят, шла страшная стрельба…
— Ой, беда-то какая! — прошептала Анчик. — А вдруг на самом деле…
— Но, может быть, это была учебная стрельба областной милиции… А если и произошло сражение, неизвестно еще, кто победил. У наших тоже сил немало. Заезжал я в управу, да Никушу не застал. Подождем его здесь. — Он вдруг помрачнел и, ударив плетью по пыльным сапогам, пошел к дому, неровно ступая своими короткими толстыми ногами.