В столовой на кушетке лежала, не раздеваясь, Лёдя. Она тоже не спала, хотя и притворялась, что спит. Не имея больше сил вот так томиться, Михал встал и, как лунатик, пошел по квартире. В комнатах было светло от уличных фонарей. Темнота таилась только по углам и в коридоре. Но оттого, что комнаты были незнакомые, что не так, как когда-то, стояли вещи, сделалось совсем не по себе. Появилось ожидание новой беды. «Хоть бы не натворила чего с собой, глупая…» — с тревогой думал он, прислушиваясь и не улавливая дыхания дочери.
Где-то далеко звенел трамвай. За окном, на тротуаре, кто-то незлобно выругался, затянул песню без слов. По потолку пробежал свет — наверное, на перекрестке разворачивалась машина. На минуту мотор ее натужно загудел, и ему чуть слышным дрожанием отозвались стекла.
— Не надо, Рая, идем! — раздался чей-то молодой голос.
Михалу было не до этого, но он почему-то воспринимал всё, и уличные звуки, бередя сердце, рождали досаду.
Он не верил словам Комлика, хотя и допускал — разные могут быть случаи. Но обижал, мучил сам факт: Лёдя не поступила, и жизнь ее не будет такой, как хотелось. Не сбылось то, что, сдавалось, не могло не сбыться, что все в семье считали обязательным, заслуженным своей предшествующей жизнью. А главное, не сбылось с Лёдей — баловной любимицей, которой потакали, прочили много и разного.
Стараясь, чтобы не скрипел паркет, Михал прошел в столовую и, тихонько взяв табуретку, поставил ее возле кушетки, но присел к дочери.
— Ты ведь не спишь, Ледок, я вижу,— сказал он, прикусывая губу.— Чего ты так?
Лёдя не ответила и шевельнула плечом, сбрасывая руку отца.
— Давай лучше подумаем вместе.
— Поздно уже,— как из-под земли отозвалась она.
— Жить все одно надо, дочка. А ты только начинаешь жить. Свет клином не сошелся — пойдешь на завод, например.
По потолку опять скользнул свет, и глаза у Леди полыхнули зеленоватым огнем.
— А зачем я училась тогда? — чужим голосом спросила она.— Зачем тогда говорят о правах каких-то, о справедливости?
— Училась, чтобы трудиться.
— Хватит того, что вы там трудитесь.
Эти слова задели Михала.
— А ты разве не моя дочь? — нахмурился он.— Вон Кира Варакса с медалью и то не подавала в институт, а прямо на завод пошла.
— Ну и что? Пускай идет. Это ее дело. А я не хочу прозябать. Я не хуже других!
— Вот те на! Выходит, что мы с матерью не живем, а прозябаем? Ты разумеешь, что говоришь, от чего отрекаешься? И если вправду так, то тебя тогда нарочно стоило… Ты слышишь, мать?
— Что нарочно? — сощурилась Лёдя и приподнялась на руках. К Михал у почти вплотную приблизилось ее бледное осунувшееся лицо. В неясном сумраке ему показалось, что оно худеет на глазах. Однако он ответил:
— Провалить стоило — вот что!
— А боже мой, иди ложись! — позвала из спальни Арина.— Вставать ведь скоро. Слышишь? Завтра будет время. Договорите!..
Михал тяжело поднялся, ногой отодвинул табуретку на место и, не оглядываясь, пошел из столовой, чувствуя за спиной непримиримый, требовательный взгляд дочери.
По выходным Михал сам ходил на рынок: хотелось, чтобы жена и дети отдохнули. Базарный гам, многолюдно как-то успокаивали его, и он любил потолкаться возле прилавков, перекинуться с острыми на язык тетками — пожить каким-то новым уголком души. Михал брал авоську, бидончик для молока и с хорошей ясностью на сердце направлялся к ближайшей трамвайной остановке. Но сегодня, как только он стал одеваться, подхватилась и Арина. Делать было нечего. Стараясь не разбудить Лёдю и Евгена, они вместе тихонько заперли дверь и вышли на улицу.
Солнце еще не припекало. На домах, деревьях, асфальте лежал розоватый отблеск, хотя воздух был почти голубой. На тротуаре с совком и метлой суетился запоздавший дворник. Вдоль бульвара, останавливаясь возле каждой липы, двигалась поливная машина, и девушка в синем комбинезоне поила деревья из толстого гофрированного шланга. Липы отцвели. Они стояли усталые, притихшие, будто прислушивались, как льется в лунки вода, и земля вокруг них была покрыта золотой пыльцой.
Пешеходов было мало, автомашины проезжали редко. Витрины магазинов поблескивали необычно — так, как блестят лишь утром, когда город пробуждается. И приятно было чувствовать, что ты живешь здесь и вон окна твоей квартиры. Потому все, что произошло ночью, сдавалось Михалу особенно нелепым и обидным.
Молча шагая рядом с женой, он никак не мог собраться с мыслями. То и дело удивленно пожимая плечами, недоумевал: почему все это случилось? Разве были основания беспокоиться за Лёдю? Нет! Так же, как и за Евгена. Ну, растут — здоровые, одетые не хуже других. Есть хлеб, есть и к хлебу. Лёдя расцветает, как Любавушка, делается умницей, и Михал не раз ловил себя, что любуется дочерью. Евген раздался в плечах, возмужал. В очках временами кажется даже чужим, совсем взрослым, и к нему, когда дело касается техники, обращаешься, как к старшему. И входят они в жизнь хозяевами. Дороги перед ними открыты — выбирай, какую хочешь! Может быть, слишком открыты… Чего ж тут беспокоиться? А вот на тебе..,