Музыка гремела под потолком раскатами торжественного грома, она не сулила покоя и сна, а только бурю, только сражения, только грозы. Он сказал, что ты снилась ему в камерах тюрем гинденбургской республики, ты, русская девушка. И вот ты наяву, живая, теплая. Музыка безумствует под беззащитными сводами…
Утром она проснулась и задумалась. Она — жена этого человека, верный товарищ повсюду. Но не просто товарищ, а любимая женщина — товарищ. Что это значит?
— А если у нас будет ребенок? — спросила она его, опустив глаза.
— Если будет ребенок, мы отдадим его в детский дом Межрабпома. У них есть очень хорошие детские дома.
— Но как же отдать… маленького?
— Не сразу, а когда ему будет года два-три. Ведь не вечно же мне отдыхать и писать эту книгу. Скоро придется вернуться обратно. И ты со мной.
— И я с тобой… Но отдавать маленького даже в хороший детдом… Жалко.
— Так у многих моих товарищей, — сказал он нахмурясь. Маше показалось, что он сожалеет о том, что приобрел жену, семью. Она молчала. Наконец он спросил:
— Ты не жалеешь, что вышла за такого беспокойного парня? Не жалей, я тебя очень прошу. Не жалей, маленькая!
Он достал из бельевого шкафа розовый сверток. Там было белье белое, нежно-розовое, голубое. Шелковое трикотажное белье с узеньким цветным шелковым кружевом, так не похожее на ее грубые бязевые рубашки, неумело вышитые на груди цветными нитками.
— Я не надену, — ответила Маша, с восхищением глядя на красивые вещи.
— Почему? Разве не нравится?
— Это не может не нравиться, — сказала она, усмехнувшись его наивности. — Но стыдно мне носить вещи, которых пока еще ни у кого почти нет. У нас сейчас не хватает этого у всех, но мы сознательно так делаем. Наши средства идут на иное.
— Ты у меня очень сознательная девочка! — рассмеялся Курт. — Но ведь мы, коммунисты, стремимся к тому, чтобы это было у всех, чтобы каждая девушка могла надеть шелковую рубашку. И так будет. Сначала здесь, у вас, а потом и повсюду. Что ж плохого, если ты наденешь это белье немножко раньше других?
— А чем я лучше других? Я не надену.
— Но могу я или не могу сделать своей жене подарок? Я хотел бы делать тебе подарки каждый день, и чтобы все они нравились тебе, и чтобы в каждом из них ты становилась бы все лучше и красивей, и так до ста лет!
— Годам к семидесяти я стала бы настоящей красавицей! Только вряд ли мы с тобой доживем до таких лет.
Маша вспомнила, как расспрашивал Курт, что означает ее фамилия — Лоза. Она объяснила. «Значит, виноградная лоза, из которой делают вино! — обрадовался он. — Тебе подходит. Подожди, ты поймешь это позднее».
Он был женат до своего заключения и любил жену, но детей не имел. Когда его осудили пожизненно, жена подождала пять лет, положенных по закону, а потом вышла замуж. «Она была немного отсталая женщина, — объяснял он, — мои партийные дела она только терпела, но не делила со мной тревог».
«А готова ли я к той жизни, которую избрала, став его женой?» — думала не раз Маша. Она торопилась прочесть книги Ленина и Энгельса, брошюры Сталина, но многое не доходило, а Маркс и вовсе казался ей непонятен. Газеты она читала каждый день и все больше тревожилась за ту неведомую страну, откуда приехал он, откуда изредка приходили письма от Фриды, делегатки пионерского слета, гостившей в Ленинграде. Черные тучи клубились над этой страной, и все чаще падали в темных переулках честные люди, настигнутые нулей гитлеровцев. Никто не разыскивал убийц, если убивали коммуниста.
Однажды Курт показал ей пачку немецких газет, присланных ему из Москвы:
— Смотри, что пишут о твоем муже… Оказывается, я русский шпион и провожу здесь дни и ночи в беспробудном пьянстве и разврате.
Маша рассмеялась. Курт не пил никакого вина, — ругая врачей болванами, он все же слушался их, на всякий случай.
— И в социал-демократических листках хватает этой чуши. А вот как изображена моя женитьба…
Маша прочитала первые строки и с омерзением скомкала газету:
— Гадость! Но откуда они вообще знают, что ты женился? И какое им дело?