— Присаживайся.
Довольный оказанным ему вниманием, Харитоныч улыбнулся.
— Рассиживаться недосуг. Я за пополнением к вам.
— Что ж у вас там никого помоложе нет?
— А я, что ли, старик? — Харитоныч молодцевато расправил плечи. — Порядок у нас такой: в чей расчет пополнение, тому и забота. Сержант прихворнул малость, меня и послали. — И, погладив ладонью усы, продолжал: — Все бы не беда, если бы людей побольше присылали. А то расчеты у нас неполные. В нашем и подносчик один, и заряжающего на днях в госпиталь проводили.
Харитоныч окинул Чугуева изучающим взглядом. Вид у того был неказистый: темно-синие обмотки и черные ботинки номера на три больше положенного размера, отчего носки у них, как у лыж, загнулись вверх, шинель висела мешком, шапка-ушанка поминутно сползала на глаза и целиком закрывала уши.
Харитоныч вздохнул:
— Н-да, дела, леший дери, — и, шагнув к Чугуеву, протянул руку: — Давай знакомиться. Огородников моя фамилия. А по батьке — Семен Харытоныч.
Рука у него была сильная, мускулистая.
Скрутив на дорогу по папироске, они вышли из землянки и пошли узкой тропкой: Харитоныч впереди, Чугуев следом. Вокруг них теснились высокие толстые сосны. Пыля снегом, с присвистом шумел в шапках деревьев ветер. Изредка, когда солдаты проходили просеки, ветер налетал с силой, неприятно студил лицо.
Узнав, что Чугуев из деревни, Харитоныч всю дорогу расспрашивал, как там живут, потом задумчиво заключил:
— Значит, туго, говоришь? Ясно: бабы одни да ребятня. Спрос с них не такой, как с мужика, — и пояснил: — Я тоже сельский. Под Омском наш колхоз. До войны-то жизнь налаживаться стала, а война все спутала, леший ее дери. Плохо сейчас живут. Хлеб с мякиной едят и того не вдоволь. Работают с темна до темна. И нельзя иначе. Моя старуха тоже в колхозе работает. На людях-то все не так маятно. А то ведь одна она живет, как былинка.
— Что ж, у вас и детей нет? — спросил Чугуев.
Харитоныч насупился и долго молчал, о чем-то раздумывая. Потом сказал:
— Сын у меня был… Под Курском убили…
Харитоныч опять умолк. Чугуеву стало неловко. Он понял, что задал ненужный вопрос, что тронул больную, никогда не заживающую рану в сердце этого пожилого солдата. Он поспешил переменить тему разговора и стал расспрашивать о второй батарее. Но остаток пути Харитоныч разговаривал неохотно.
Они вышли на дорогу и вдруг раздался окрик:
— Стой! Кто идет?
Чугуев вздрогнул от неожиданности. Его спутник отозвался:
— Харитоныч с пополнением.
Только теперь Чугуев заметил, что стоят они возле шлагбаума, за которым видны горбы землянок и нацеленные в ночное небо стволы орудий. «Как все просто», — подумал Чугуев.
Харитоныч, будто угадав его мысли, сказал:
— Месяц назад у нас тут были дела, леший дери. А как фронт ушел вперед — спокойно стало. Так изредка пошумим. Да скоро авиаторов ближе к фронту перекинут и нас туда же. Прикрываем мы их.
Четыре 85-миллиметровые пушки, крупнокалиберный пулемет и приборы размещались в окопах на широкой поляне. Батарея несла оперативное дежурство, и солдаты по восемь часов сряду каждые сутки находились подле орудий. Чугуева определили в четвертый расчет. Расчет, как и другие, жил в землянке. Она была небольшой, с маленьким окошком, через которое виднелся лишь крохотный кусочек неба. Спали на нарах вповалку: крайним от окна — командир орудия сержант Щеглов, кряжистый, черный, как цыган, молдаванин. Заместителем командира был Харитоныч. Он значился в расчете первым наводчиком.
Харитоныч — очень непоседливый человек — всегда был чем-то занят. Если не дежурил возле пушки, уходил на кухню колоть дрова, хотя никто его об этом и не просил. Или шел счищать с крыльца снег, или латал обмундирование — свое, чужое, или чинил обувь. Часто после дежурства солдаты возвращались в землянку усталые, продрогшие. В такие минуты особенно хотелось побыстрее добраться к нарам и завалиться спать. Так многие и делали. А Харитоныч, как всегда, находил себе какую-нибудь работу и, если ему предлагали отдохнуть, досадливо отмахивался.
В первые же дни Чугуев, как человек на батарее новый, заметил, что Огородникова все зовут по отчеству — Харитоныч. И не только потому, что по возрасту он был старше других, а было в этом человеке что-то привлекательное, располагающее людей к себе. Каждый в расчете считал своим долгом услышанной новостью поделиться обязательно с ним, полученное письмо прочесть Харитонычу. Даже Щеглов — парень самолюбивый и упрямый — внимал советам Харитоныча. А сам Харитоныч относился к людям как-то по-особому чутко, заботливо, и было в этом что-то отцовское.