В общем, выходило, что учились все, кроме Никиты да самого Федора Ковшова, что последнего и не очень-то огорчало. Торжественно поднимая палец кверху и любуясь своим четким русским выговором, Федор заключал:
— Тебе, Никита, надо учительствовать и заниматься самообразованием! Само-образо-ванием!..
Все сомнения разрешились в один прекрасный вечер к началу осени и самым непредвиденным образом.
— Слыхали? Приехал русский фельдшер! — донеслось до Никиты. — Да, да, вместе с учителем Иваном, говорят, приехал Виктор Бобров…
Никита, отбивавший в тени косу, забросил ее на крышу избы и, как был, побежал в центр наслега. Фельдшера и учителя он встретил на дороге. Они ехали в Кэдэлди, в семью учителя.
— Итак, мы с тобой, Никита, едем в город, — тут же объявил Бобров после взаимных приветствий.
— Как это в город? — удивился Никита.
— Дорогой товарищ Никита Ляглярин! Совет твоих друзей постановил, что ты будешь учиться в Якутском педагогическом техникуме. Все! Собирайся! А пока садись сзади.
Оказалось, что перед отъездом в Москву Бобров решил побывать в Талбинском наслеге, или, как он говорил, «выкупаться в Талбе-реке, попрощаться с друзьями, поохотиться, а заодно и забрать в город Никиту, прежде чем он успеет жениться».
Не чувствуя земли под ногами, бежал ликующий Никита от Кирилловых к себе.
— Здолово, Никита! — крикнул ему пятилетний сын Эрдэлира, просунув круглую головку меж колышков изгороди у новой юрты Гавриша Тукова, который усыновил мальчика.
— Здорово, Дмитрий Дмитриевич! — ответил Никита общему любимцу. — Я в город еду…
— Холосо! Гостинцев пливези!..
И Никита побежал дальше.
Еще издали он услышал доносящийся из юрты Федота Харлампьева чей-то гневный голос.
Когда Никита поравнялся с юртой, он узнал голос Федора Ковшова, который взбешенно кричал на кого-то по-русски.
— «Так ли исполняешь ты свою должность и господскую волю? — услышал Никита. — Я тебя, старого пса, пошлю свиней пасти за утайку правды и потворство молодому человеку. С получением сего, приказываю тебе немедленно…»
Никита подбежал ближе и заглянул в открытое окошко. Ковшов был один. Лицо его пылало негодованием. В одной руке он держал раскрытой свою неизменную «Капитанскую дочку», а указательным пальцем другой свирепо грозил кому-то.
Никита не выдержал и расхохотался. Старик вздрогнул, потоптался на месте, и, наконец, лицо его тоже расплылось в улыбке.
— А, здравствуй, Никита Егорович! Заходи, поговорим!
Он усадил гостя на табурет, повертелся вокруг, потом присел рядом и загремел:
— Ну, рассказывай, что нового!
— Да вот скоро в город еду.
— Что? — Федор вскочил как ошпаренный. — Что ты сказал?!
— В город, говорю, учиться. Тут ведь вместе с Кирилловым Бобров приехал. С ним и поеду.
— Так что же ты до сих пор молчал! — воскликнул Ковшов плачущим голосом и даже затопал от досады ногами. — Чего же ты молчал! Вот беда… Коня отпустил только что… Где они? У Кирилловых? Фу ты!.. — Он стремительно бросился к двери и уже со двора, не оглядываясь, добавил: — И я, пожалуй, с вами поеду… Тоже поеду в город.
— Зачем? Ты же недавно… — крикнул Никита, выбегая за ним.
Старик, уже пересекая двор, раздраженно махнул рукой:
— Хоть напоследок людей и земли посмотреть…
Целую неделю разъезжал Бобров по наслегу. Навещал друзей, охотился, купался в прекрасной Талбе. Побывал он и в новой школе, порадовался редким картофельным огородикам, с грустью посетил могилу Эрдэлира и место, где Лука Губастый расстреливал ревкомовцев.
За несколько верст провожали талбинцы трех всадников, уезжавших в город.
— Береги себя, сынок, — шептала Федосья дрожащим голосом. — Вот так и будете улетать от меня один за другим…
Она крепко обняла Никиту, прильнула щекой к его уже не по-юношески широкой груди, потом быстро отстранилась и слегка подтолкнула сына ладонями в сторону Боброва:
— Береги, Виктор, птенчика моего…
— До свиданья, Федосья, будь здорова, — ответил Бобров и протянул ей руку.
Среди босоногой детворы, воробышками облепившей изгородь, долго еще виднелась худенькая фигурка Федосьи, то и дело торопливо поправлявшей свои седеющие непокорные волосы…
— Что мне сказала твоя мать? — задумчиво спросил Бобров, поравнявшись с Никитой.
— «Береги, говорит, моего…» — Голос у Никиты вдруг дрогнул и осекся. — Говорит… — и он низко нагнулся, будто поправляя стремя с другой стороны.