— Не-ет… — поразился Никита. — Почему?..
— А я думал, что ты сумасшедший. Ты так мчался по лестнице, будто за тобой сто чертей гнались. Чуть не задавил меня вместе с газетой и даже не извинился.
— Ах, это ты сделал!.. Как здорово! — Никита ринулся к газете, растолкал людей и, нагнувшись, прочел: «Ответредактор Прокопий Данилов». — Товарищ Данилов! — крикнул он, подскочив к человеку в сером костюме. — Меня зовут Никита Ляглярин, и мне вот сейчас дали стипендию!
— Так ты это, значит, от радости летел? Хэ-хэ! Ну, молодец! Ничего, поздравляю! — и Данилов пожал Никите руку.
В тот же вечер Никита с рогожным кулем за спиной и постелью под мышкой ввалился в интернат. В комнатах рядами стояли кровати. Их было очень много, а людей совсем мало, так, кое-где, сидели и разговаривали по два-три человека.
Никита молча уселся на одну из кроватей. К нему подошел, будто собираясь с ним поздороваться, красавец Григорий Никитин, который считал, что Никите не следует давать стипендию.
— Товарищ, ты почему расселся на моей кровати? — возмутился он.
Никита встал и пересел на соседнюю койку.
— И вещи свои убери отсюда, — продолжал тот строго.
— Эй, эй, нельзя на чужую постель садиться! — крикнул кто-то с другого конца комнаты.
Это был, видимо, хозяин той кровати, на которую пересел Никита.
Никита схватил вещи, вышел в коридор, ткнул их в угол и вдруг почувствовал, что ему тесно, да, нестерпимо тесно от этого простора… Лучше бы толкотня, давка, суета вокруг солдатского костра, когда в лютую январскую ночь, обжигая руки и морщась от едкого дыма, оттаскиваешь горящие бревна, разбрасываешь тлеющие поленья и, быстро застилая еще дымящуюся землю заранее заготовленными ветвями, валишься спать, зажатый с обеих сторон такими же бойцами, как ты сам. Эх, как тепло бывало тогда и как свободно! А тут даже посидеть-то на кроватях не дают, брезгуют, чистоплюи проклятые!
И стало так пусто, так одиноко, так тоскливо!
Никита долго слонялся по коридору, выкурил много махорки, потом собрался спать. Он нашел в темном углу расшатанный и, по-видимому, такой же, как и он сам, никому здесь не нужный, старый топчан, приставил его к стене, расстелил постель, снял торбаса и улегся на рогожный куль, головой к входной двери. Он долго не мог заснуть, хотя и лежал с закрытыми глазами. А когда задремал, то услышал возле себя шепот:
— Кто это? Почему он здесь спит?
— О, да ведь это «учитель»! Помнишь, он еще говорил: «Имею двух родных братьев и одну маленькую сестренку».
И кто-то громко фыркнул, едва сдерживая смех.
— Тише! Пусть спит.. Он батрак.
— Батрак? А может, и сын князя, кто его знает!
— Чудак ты! Видно же!
Никита не вытерпел, кашлянул и повернулся к стене. Заскрипел топчан.
Досада и зло разогнали сон.
«Сын князя»! А настоящий-то внук князя и настоящий бандит чувствует себя здесь у вас хозяином! «Ты как сюда попал?» Удивился, гад, появлению батрака в советском техникуме! Эх!..»
Тихо засыпало общежитие. И вдруг распахнулась дверь. Лицо Никиты обдало холодным воздухом. Коридор наполнился оживленными, веселыми голосами.
Шум, говор, песни, струя холодного воздуха — все это почему-то напомнило Никите весеннюю воду, прорвавшую запруду. Это была его родная стихия, и ему захотелось вскочить и завертеться вместе с этими неуемными ребятами.
Все комнаты по обеим сторонам коридора наполнились людьми. Оказывается, это комсомольцы вернулись с собрания. Много народу собралось и в той комнате, что была напротив Никиты.
Откуда-то появился Ефрем Сидоров, тот парень, что выступал против Судова. Он ворвался в самую гущу ребят, расстегнул толстовку и громко запел, размахивая руками:
На какое-то мгновение все замерли — кто с кружкой воды, кто с раскрытой книгой в руках, кто не донеся кусок хлеба до рта, — а потом дружно подхватили песню:
Нежное лицо Ефрема напряглось и покраснело, он озорно поглядывал своими лучистыми глазами и пел, дирижируя хором.
От одной песни ребята переходили к другой. Они пели о том, как на го́ре всем буржуям раздуют революционный пожар. В песне так прямо и говорилось:
А следующая песня звала к светлой, счастливой жизни: