— Слышишь, Элизабет. — Прошептала Салли. — Наша Ребекка с преподавателем разговаривает.
— Чудо, не правда ли?..
— Ты, что, обиделась?
— А должна была?
— Выходит, обиделась.
— Я не хотела выставлять тебя…
— Кем, дурой? Договаривай.
— Думала, ты не будешь скованной. Снова.
— Снова. — Подхватила Лиза.
— В твоём стиле.
— И что это значит?
— Не знаю. Ты мне скажи.
Лиза с недоверием посмотрела на Салли. В её взгляде читалась, если и не злоба с примесью глубокой обиды, то, как минимум, раздражение: Салли опять заставила Лизу пойти на контакт против её собственной воли.
И, главное, — против желания.
Следующие несколько минут Лиза сжимала в руках тетрадь, как будто надеялась ударить наотмашь. Но Салли удалось разрядить обстановку, сказав:
— Извини меня. Лиза?
— Попробую.
— Я правда хотела, как лучше.
Лиза разжала пальцы и воодушевлённо заявила:
— Мы же подруги, как я могу обижаться.
— Вот и отлично.
— Будешь знать, на будущее.
— Ну я уже извинилась. — Сказала Салли. — Такая прелесть, как ты, не может держать зла на подругу!
— Эта твоя неприкрытая лесть дороже золота. Всего золота в мире. — Прошептала Лиза, переводя взгляд на трибуну.
Наступила неловкая пауза, теперь речь преподавателя стала им совсем неинтересна и, в какой-то степени, — чужда и безразлична.
Лишь редкие фонемы напоминали живой кусочек тепла, и Лиза решили пойти на отчаянный поступок — на личный и, более того, — откровенный разговор, чтобы оправдаться за Эллисон.
Даже пару лет назад для неё это было бы столь непривычно, как если бы огромный фонарь, вырываясь из плена железа, асфальта и прочих условностей, встал и, поглаживая о горизонт белёсую голову, направился бы — прямиком в суд, сетовать о несправедливости и о нарушенном праве (на жизнь, на свободу, на частную собственность).
Лиза считала, что Эллисон заслуживает чего-то большего, чем короткая беседа в начале занятия по методу фиксированных ролей. И нарочито, и скупо. Когда разошлись тени, центурион ещё неспешно рассматривал кофейную гущу.
— Извините…
— Представьтесь сначала.
— Элизабет. Понимаете…
— Да-да. Что-то серьёзное?
— Поговорить об Эллисон Краузе, если вы не против.
— Дополнить ответ? Извольте. М-да, воля ваша.
В его голосе — выстрел апатии и мелкой иронии.
Она ощущала неприязнь, по крайней мере, отсутствие эмпатии. И, a contrario, продолжала: боялась, что её могут упрекнуть в том, что она не чтит память заступников и борцов за свободу и нравственность.
Часто она пытала себя, доказывая свои убеждения тем, кому нет до них дела, тем, кто живёт по предписанным правилам и согласно социальному статусу. Но почему-то именно в этот раз Лиза знала, что должна настоять.
— Эллисон — героиня.
— Обоснуйте.
— Она пострадала за многих.
— Я вот склоняюсь больше к тому, что она мучилась только из-за своего идеала. А мир неидеален, одной бессмысленной жертвой нам не помочь.
— Но, как вы... вы...
— Что? — Проворчал он. — Если бы не удачно брошенная фраза, о ней бы никто и не вспомнил. Ну и ещё: Эллисон ведь была отличницей из вполне обеспеченной семьи. Как не воспеть такую трагедию…
— Боже, да что вы говорите вообще!
— Умерла символично, — вот и знаменита. — Пояснил он.
Лиза едва сдержалась, чтоб не заплакать и не пуститься бежать.
— Вижу, я вас расстроил. Поставлю «отлично» за занятие, только не переживайте и продолжайте жить со своим идеалом.
Он вышел, не оглядываясь на разбитый образ. Доля сна в торчащих осколках очернила равнину, звёзды померкли в ночной синеве. И только пройдя сорок метров от кампуса, Лиза заметила пылающий скорбный фонарь.
И сразу вспомнила печальную историю…
— На следующей неделе — учения. Придётся поработать над стрельбой, так, Майерс? — Говорит офицер.
— Так. — Отвечает Майерс.
— И что, готов ты, значит, опозорить честь Соединённых Штатов Америки? — Язвительно спросил офицер.
— Извините?
— Готов, ради…сирени?
Он постепенно повышал голос, окружающие, поначалу с любопытством всматривавшиеся в элитарный допрос, решили, что будет лучше избежать кульминации.
— Но, сэр, позвольте, это…
— Что? — Перебил офицер.
— Это просто подарок.
— И ты, такой благородный, что всегда принимаешь подарки?