– Фу ты, господи, да кабы еще звонарь! А то ведь скоро дадут тебе отставку – соси тогда лапу, как медведь в берлоге. Небось скоро сам зубы на полку положишь, чем тогда жену кормить будешь.
– Вишь куда хватила! – заметил Либле. – А ты что думаешь – я себе жену возьму, чтоб ее откармливать, как на убой? Жена сама должна меня кормить. Будешь у меня сложа руки сидеть – так полезай в щель за печку да и ешь там глину, как таракан.
– Правильно, Кристьян, – поддержал его батрак. – Но ежели ты Мари посадишь глину есть, скоро без печки останешься.
– Пхе! Будто на свете других печек нет – только глиняные да кирпичные. Не могу я себе железную купить, что ли, продолжал зубоскалить Кристьян.
– Наша Мари у тебя и железо сожрет, сказал батрак.
Но слова Кристьяна: «Будешь у меня сложа руки сидеть» – в ушах Мари прозвучали сладкой музыкой, и она сказала:
– Да-да, не думай, что я на тебя работать стану, а ты в это время будешь пить да буянить.
На это Либле, к ее величайшему удовольствию, ответил:
– Не беспокойся, продену тебе в ноздри кольцо. Заставлю еще и в колокол бить.
Хозяйка сунула руку под передник и промолвила со вздохом, как всегда делала в таких случаях:
– Вот, значит, какие дела. А кто же теперь будет у нас в колокол звонить?
– Кухарка Лийза, а кто же, – ответил Либле. – Потащит наверх, на самую колокольню, жаркое или что там еще у нее, разведет огонь и будет сразу и жарить, и в колокол бить.
– Этак она вместе с курицей и людей в церкви изжарит, – решил батрак.
Все вошли в дом. На хуторе Сааре Либле был своим человеком; он сел у плиты и стал подбрасывать хворост в огонь. Было много еще разговоров и шуток, а Либле и Мари, как обычно, ядовито, подтрунивали друг над другом.
Вечером, улегшись в постель, Арно еще раз задумался над всей этой историей с плотом. Он не находил себе покоя. Он снова и снова перебирал в памяти одно и то же. Его недавняя грусть отошла куда-то, а возвращаясь, теряла свою прежнюю остроту, уступая место мыслям о ионом, значительном событии. Когда он уже стал засыпать и его усталые веки сомкнулись, мозг вдруг молнией прорезала новая мысль. Она пришла так внезапно и так его взволновала, что он даже поднялся и сел в кровати.
Почему Тыниссон велел ему соврать, будто они в субботу вечером ушли домой вместе? Почему он тут же добавил, что иначе всю вину взвалят на него? Почему Тыниссон так странно держался с ним в последние дни? Почему с другими ребятами был еще менее общителен, чем раньше? Не сам ли он и потопил плот? Но неужели у него хватило силы это сделать?
Он, правда, ужас какой сильный и может сделать все, что захочет…
Арно долго, долго думал об этом. Наконец, уже около полуночи, утомленная голова его снова опустилась на подушку, и клопы теперь могли спокойно приниматься за спящего.
XIII
Каким образом, с помощью каких волшебных сил и конфет удалось Тоотсу убедить девочек пойти к реке поглядеть на первый ледок – это знал один лишь Тоотс да разве еще святые ангелы господни. Видно, он, помимо всяких вкусных вещей, пустил в ход и ложь, уверяя, что лед нынче ослепительно белый и крепкий, как подошва сапога. В изображении Тоотса вообще любая вещь оказывалась «прямой», как дуга: ему ничего не стоило сказать, что солнце заходит синее, как василек, а у чесальщика с шерстобитни на носу колбаса выросла. Что же тут удивляться, если и лед у него был такой белый и на редкость прочный.
Девочки пришли к реке. Мальчики явились туда еще раньше, страшно шумели и устраивали «тарарам», как они сами называли свою игру. Если бы можно было собрать воедино весь этот гвалт и визг, то его хватило бы, чтобы пустить в ход водяное колесо на шерстобитне, и даже если бы Либле удалось повернуть реку вспять, то ему пришлось бы, к великому сожалению, убедиться, что шерстобитня все-таки работает.
В этот обеденный час Тоотс был занят тысячей различных дел. Тысяча первым было то, что он одной ногой провалился в воду и, мокрый, как ряпушка, юркнул в свой «вигвам», чтобы заменить испорченные «мокасины» новыми. Быстро натянув на ноги сухие «мокасины», принадлежавшие Мюту, который жил на дальней окраине прихода и держал для себя в школе запасную одежду, Тоотс снова вернулся к товарищам.
– Гляди, Тоотс шкуру сменил, – сказал какой-то шутник, – другие ее меняют весной, а Тоотс осенью.
– Что ж, одежда мужчину не портит, – ответил Тоотс и тут же подставил Сымеру ножку, так что тот шлепнулся прямо носом в землю. А Тоотс как ни в чем не бывало спросил его: