«Выступает Мария Турандот-Беллини (это мой цирковой псевдоним)!» — объявляет конферансье. Передо мной раздвигается тяжелый бархатный занавес, и в лицо мне ударяют прожекторы. Звонкий и щемящий звук трубы околдовывает трибуны, а когда он смолкает, я слышу, как в первых рядах потрясенные люди шепчут: «Так ведь она еще ребенок!» Из моих рукавов, широких, как патефонные раструбы, вылетают белые голуби. Их становится все больше и больше. Они облетают все огромное пространство под куполом и исчезают в темном грозовом небе. Потом я поднимаю руки и ловлю пальцами оглушительные аплодисменты. Пальцы мои растут вверх и превращаются в цирковые леса. Потом все это быстро исчезает, и сверху по белым лианам спускаются обезьяны. Одна из обезьян одета во фрак — это мой будущий муж, Иван-Хануман, и он подходит мне по росту. Он носит черный цилиндр и долго раскланивается перед публикой. Потом он забирается в ящик, разрисованный золотыми звездами. Я хлопаю ладонью по ящику. Ящик вспыхивает. Публика кричит от восторга и ужаса. Люди вскакивают, бросаются к проходам, в панике волоча за собой детей. Цирк охвачен пожаром. Огонь перекидывается на соседние здания. Теперь пылает весь город. Вскоре огонь охватывает всю Землю. Пылающий шар летит в черном океане мирового пространства, рассекая пояса мыслимого времени. Рядом гогочут кометы. Черные дыры жадно пьют серебряные ленты галактик. Ржут лошади и носятся по кругу. Потом арена раздвигается и преображается в огромный стадион. Теперь уже с неба сыплются цветы и публика никуда не бежит. На стадион опускаются четыре дирижабля. По веревочной лестнице я забираюсь в один из них, в тот, на котором написано слово «Африка». Дирижабль поднимается высоко в небо, туда, где парит Икар, а рядом с ним — на заоблачном троне сидит Леонид Ильич Брежнев и одобрительно шевелит густыми бровями.
Часто мы сидели в кабинете директора цирка — Стаса Прохорова, а на представлениях нам выделяли правительственную ложу — рядом с приподнятой вверх тарелкой оркестра. Здесь мы чувствовали себя королями. Я гордилась тем, что папа знает многих музыкантов. В основном музыканты эти были неудачники, закончившие консерваторию и не получившие места в театре. Вместо произведений Вагнера они играли какие-то бодрые эстрадные мелодии. Было много духовиков, и до сих пор цирк связан у меня с блеском огромных медных труб. Валторны похожи на золотой кишечник с широкими воронками-ртами, в которые запросто провалиться такому небольшому человеку, как я. Тихо вступают скрипки, потом гремит барабан — особый цирковой барабан, звуки которого похожи на взрывы гигантских шариков черного перца в самый разгар грозы. Потом на нас обрушиваются брызги и целые водопады звуков. Увертюра, как в опере.
Однажды мы встретили на улице одного из цирковых музыкантов. Дядя Валя был человеком, голова которого могла бы послужить моделью для страусиных яиц. Он был всегда на грани нервного срыва. Его жена Тамарочка, с удивительно симметричным лицом, была само спокойствие и даже сама безучастность. Она была воспитанницей детдома — страшно косноязычная, ни по-русски, ни по-украински толком не говорившая. Казалось, ей был недоступен весь спектр человеческих чувств, а было примерно эмоций пять или шесть. То есть чувства ее были без нюансов, как если минутная стрелка показывала бы лишь каждые десять минут, вместо того чтобы тщательно переходить от минуты к минуте, поскольку внутри механизма не хватает доброй трети зубцов. В цирке ее называли Прибалтикой.
На самом деле Тамарочка могла бы послужить идеальным примером земной красоты, и будь дядя Валя скульптором, а не каким-нибудь занюханным клавишником, он изваял бы ее в мраморе, в гипсе, в глине, в пластмассе, в металле, в бронзе и даже в навозе! Он называл ее на варшавский манер — Зайончковским, она его — Зайчиком и, постоянно уговаривая не волноваться, целовала в пустую макушку, глядя вниз, с колокольни своего величественного роста. При этом как-то даже больно бросалось в глаза, что Тамарочка его по-настоящему любит и что в своей зайончковской детдомовской прошлой жизни она еще никогда не встречала столь умного, вежливого, хорошо воспитанного, образованного, возвышенного, ласкового и, как потом выяснилось, смелого мужчину. Потом я видела дядю Валю в цирке, играющего на электрическом клавесине.